Звезда надежды - Владимир Брониславович Муравьев

истории, потому что учились, знаете. А они ведь не знают ничего такого и разговор даже поддержать не могут. Летом ездили мы в Острогожск. Барышни тамошние, вроде вас, и стихами и именами так и сыпят, так и сыпят, а мои — молчат. Ну, конечно, забили их кузины.

— Маменька, мы тоже стихи читаем, — сказала Катерина.

— Какие же стихи вам нравятся? — спросил Рылеев.

— Про грех, — смущенно ответила она.

— Тоже Сковороды, — пояснил Михаил Андреевич. — Когда-то, в молодости, я в тетрадочку его вирши записал и теперь дочкам отдал. Пусть читают.

— А Дмитриева, Державина творения вам нравятся?

— Откуда ж нравиться, когда в доме их сочинений и в глаза не видывали! — воскликнул Михаил Андреевич.

— Я могу, если пожелаете, познакомить Катерину Михайловну и Наталью Михайловну с классическими образцами нашей словесности, — сказал Рылеев.

— Ах, Кондратий Федорович, премного будем вам обязаны, — ответила Матрена Михайловна.

Возвращаясь домой, Мейендорф сказал:

— Ловко ты, Кондратий Федорович, придумал: в учителя вызвался. А ученицы хорошенькие. И за какой же ты намерен приударить?

Рылеев покраснел.

— Этих видов я не имею.

Уже после нескольких месяцев занятий ученицы Рылеева сделали заметные успехи, и по мере того как расширялся их кругозор, они все с большим интересом стали относиться к тому, что он объяснял. Рылеев, чтобы удовлетворить их любознательность, должен был основательно готовиться к урокам, а это давало новую пищу для собственных размышлений. Особенно любил он уроки словесности и заметил, что младшей сестре, Наташе, они тоже интереснее, чем остальные предметы. Читая стихи, теперь он обращался более к ней, чем к Екатерине, Всегда живая, смешливая, слушая стихи, она становилась тихой, задумчивой.

Однажды Рылеев прочитал на уроке свое стихотворение как пример песни-стансов, написанных от лица возлюбленной, провожающей своего милого в военный поход.

Прости, за славою летящий,

Прости, с тобой душа моя;

Стремись в бессмертья храм блестящий;

Но ах! не позабудь меня!

Читая, он смотрел на Наташу, следил за выражением ее глаз, и эти глаза выражали искреннее восхищение.

— Какие чудесные стихи, — сказала Наташа.

— Вам нравятся?

— Очень. — И она повторила рефрен: — «Но ах! не позабудь меня!» Кто сочинитель этих стихов?

Рылеев смутился, покраснел.

— Их сочинил один мой приятель и прислал в письме…

Правда, Рылеев, как и всякий поэт на его месте, не смог долго скрывать, что стихи написаны им самим. После этого он часто читал на уроках свои произведения. Наташа с восторгом признала в нем поэта.

9

Прошло около двух с половиной лет, как Рылеев со своей бригадой вернулся из последнего заграничного похода в Россию. Он все еще числился сверхкомплектным: вакансий не открывалось и не предвиделось. Поначалу, пока это было для него в новинку, Рылеев с удовольствием предавался традиционному течению мирного быта воинской части, стоящей в провинции: пирушкам, поездкам в ближайший уездный городишко, танцам, ухаживаниям за барышнями — правда, и в танцах, и в ухаживаниях успеха не добился. Два раза дрался на дуэлях, обе окончились бескровно, но доставили немало острых ощущений. Однако мало-помалу все это отошло на задний план, его жизнь наполнилась новым содержанием, и сейчас, оглядываясь на прошлое, он видел, что стал совсем другим человеком, чем был всего два-три года тому назад.

Он размышлял о том, что же послужило причиной перемены, и приходил к выводу, что все вместе и ничто в отдельности.

Еще в корпусе он приохотился к чтению и начал собирать библиотеку, с годами менялся только характер книг, которые он покупал: в корпусе самым ценным своим приобретением он считал жизнеописание Суворова, в прошлом году — сочинения Державина и Дмитриева, а теперь — купленный месяц назад в Острогожске «Дух законов» Монтескье.

В корпусе же узнал о неравенстве, существующем в обществе, о жестокой власти богатства и знатности, о чем писали многие русские и иностранные писатели, порицая мир, в котором богатство предпочитают высоким душевным качествам, а грубая сила торжествует над справедливостью. Все это Рылеев знал и разделял чувства и мнения писателей, но по-настоящему задумался обо всем этом, пожалуй, после того нечаянно подслушанного разговора в саду Тюльери. Он часто вспоминал его. Слова молодого незнакомца заставили Рылеева оглянуться вокруг себя и увидеть в окружавшей жизни те страдания человечества, которые прежде он представлял лишь по книгам. Это было подобно прозрению: Рылееву вдруг открылся новый мир — Россия и русские не в античных одеяниях, как они представали в драмах Озерова и Крюковского, а в своем реальном облике. Политические и экономические работы стали новым его чтением. Увы! Россия, любезное отечество, великое и славное, обширнейшее и богатейшее государство, страдало от внутреннего неустройства, от злой воли правителей, от лихоимства чиновников, от слепой корысти помещиков, уверенных в своем праве владеть себе подобными как рабами. Повсюду проникало зло и повсюду находило себе приют.

И можно было бы впасть в отчаянье при взгляде на всеобщее торжество зла, если бы светлые умы лучших сынов человечества в поисках средств к искоренению зла иной раз не находили бы верных путей. Читая Цицерона, Плиния, Дидро, Плутарха, Шиллера и других старых и новых писателей, Рылеев то и дело с замиранием сердца отмечал, что их занимали те же самые вопросы, что и его. «Высокие истины, обнаруженные однажды мудрецами, бессмертны, — думал он. — Это такие монеты, штемпель которых от времени не изглаживается, но, напротив, еще делается явственнее. Вот почему ни одна истина древних мудрецов не пропала от нас».

И чем больше он читал и раздумывал, тем более уверялся в возможности существования государства, в котором граждане будут благоденствовать: надо лишь ввести в государстве законы, основанные на свободе и равенстве всех граждан.

Рылеев выехал из Подгорного, когда только начало светать, чтобы до наступления жары добраться до Белогорья. Он ехал по дороге, пролегшей от горизонта до горизонта через зеленые, начинающие кое-где желтеть поля. Лишь изредка попадались среди полей небольшие рощицы.

Ах, как не хотелось ему уезжать, оставлять привычные занятия, но раза два в месяц все же надо было показываться в штабе. По мере того как он удалялся от дома, плохое настроение улетучивалось. И не только потому, что стояла прекрасная погода, а широкие поля с островами деревьев были красивы.

Эти короткие наезды в Белогорье были для Рылеева не только необходимой данью службе, они были нужны ему самому для того, чтобы выговориться, высказать все, что накопилось за недели чтения и размышлений. Наконец, для того, чтобы прочесть кому-нибудь вновь написанные стихи. Ведь никакой