Звезда надежды - Владимир Брониславович Муравьев

class="p1">— Господа, прошу вас не как начальник, а как товарищ, чтобы к послезавтрашнему утру все были в порядке. Очень прошу вас…

Вечером того же дня Рылеев выехал в Белогорье.

Слобода Белогорье была, конечно, поменьше Острогожска, но назвать ее глушью было бы грешно. В самой слободе и окрестностях насчитывалось несколько помещичьих домов, куда офицеры были тотчас же приглашены и приняты с самым искренним радушием и гостеприимством. Особенно тепло их принимали в доме генерал-майорской вдовы Анны Ивановны Бедраги. Ее сын — подполковник конно-егерского полка, сослуживец и соратник легендарного Дениса Давыдова, Михаил Григорьевич Бедрага — сейчас жил в доме матери, залечивая рану, полученную при Бородине. Он знал наизусть и охотно читал стихи своего приятеля — поэта-партизана, в том числе и многие, нигде не напечатанные, предназначенные, так сказать, для устного бытования.

Но Рылееву и в Белогорье не пришлось надолго задержаться: осенью, при распределении на зимние квартиры, которых в слободе оказалось недостаточно, взвод Мейендорфа получил назначение зимовать в слободе Подгорное, за шестьдесят верст от Белогорья.

Прощаясь с товарищами, сочувствующими уезжающим в неведомую глушь, Рылеев бодро сказал:

— Зато от фрунта на зиму я освобожден, а вас Петр Онуфриевич погоняет.

Хотя Рылеев и надеялся избавиться от фрунта вдали от ротной штаб-квартиры, но все же ехал в Подгорное с сожалением. К тому же и Мейендорф не был тем человеком, чье общество привлекало Рылеева.

8

Слобода Подгорное стояла на оживленном Богучарском тракте и представляла собой обычное украинское село. В ее центре, как положено, возвышалась церковь, базарную площадь окружали каменные лабазы и несколько каменных домов местных богатых купцов, а дальше, вдоль берега мелководной, в жаркие летние месяцы превращавшейся в ручей Россоши тянулись улицы с белеными хатами под золотистыми соломенными крышами, с хлевами, огородами, садочками. Здесь, в Острогожском уезде, центральная Россия сходилась с Украиной, и русские жили вперемешку с украинцами.

Мейендорф занял комнату в купеческом доме, Рылеев предпочел поселиться в хате, но зато жить одному.

Хата быстро приобрела тот вид, который приобретало любое жилище Рылеева, как только он поселялся в нем. На столе, на окнах, на лавках раскладывались книги и бумаги, покрывавшиеся пылью, потому что Федору строго запрещалось трогать что-либо и путать, и он, подметая пол, обходил все лавки и стулья, на которых было сложено что-либо «письменное».

Дня через два Рылеев решил, что пора навестить Мейендорфа.

Поручик устроился с большими удобствами, чем Рылеев, поскольку его хозяин-купец тянулся за господами и дом велся по-городскому.

— Видно, нам стоять тут долго, — сказал Мейендорф, — надо обживать место. Я своего купца и его почтенную половину спрашивал об окрестных помещиках. Некоторые проживают в своих имениях и зиму. С нашей стороны было бы невежливо им не отрекомендоваться. Как, Кондратий Федорович, не приступить ли нам к визитам с завтрашнего Дня?

— Что ж, можно и с завтрашнего.

— Первым в реестре у меня помечен Михаил Андреевич Тевяшов, майор в отставке. Имеет, как говорит мой купец, весьма хорошее состояние, два старших сына — офицеры, служат, две дочери на выданье. Сам сидит безвыездно в имении, как барсук в норе, еще с царствования императора Павла. Небось оскотинился. Но считается здесь одной из первых личностей.

— Значит, завтра к Тевяшову, — заключил Рылеев.

Рылеев с Мейендорфом ехали к Тевяшову настроенные на сатирический лад, но простота и приветливость Михаила Андреевича Тевяшова и его супруги Матрены Михайловны, обрадовавшихся неожиданным гостям и отнесшимся к ним так приветливо, словно они были их родственниками, обезоружили молодых офицеров, и все их сатирическое настроение пошло прахом.

— Матрена Михайловна, распорядись насчет обеда! — сказал хозяин и, крепко пожимая руки Рылееву и Мейендорфу, приговаривал: — Вот разодолжили, что приехали! Вот чудесно! Ведь я тоже в молодости служил. Прошу, прошу в гостиную. Сейчас велю принести трубки. Пока там на стол соберут, покурим, потолкуем. Расскажите мне, сельскому жителю, давным-давно не выезжавшему далее уездного городка, что в мире творится. Вы ведь с армией где-где не побывали…

— Да-а, побывать пришлось во многих заграницах, — важно отозвался Мейендорф. — Повидали много. Вот, помню, однажды под Кирхенгофом…

В открытую дверь гостиной заглянуло из-за притолоки хорошенькое смуглое девичье личико, блеснули темные глазки. Заглянуло и скрылось. Послышались смешки и быстрый шепот.

— Дочери мои, — сказал Тевяшов. — Стесняются. Катерина, Наталья, идите к нам!

Девушки вошли в комнату. Они конфузились, жались, прыскали в кулак.

— Мои дочери, старшая — Катерина, младшая — Наталья.

Мейендорф и Рылеев звякнули шпорами с небрежной лихостью.

Девушки присели в реверансе.

Старшей, Екатерине, было лет восемнадцать. Она была крупная, полнотелая, медлительная. Младшая же, Наталья, еще совсем девочка, смуглая, угловатая.

— Маменька велели просить за стол, — певуче сказала Екатерина.

— Прошу, прошу. — И Михаил Андреевич широким жестом показал на дверь, ведущую из гостиной в столовую.

— У нас, правда, кухня деревенская, городских разносолов нет, — говорила Матрена Михайловна за столом, — зато все свежее, свое. Кушайте на здоровье. Наливочка вишневая нынче удалась.

— Ты, мать, наливочку на потом оставь, — вмешался хозяин, — а подвинь-ка к нам поближе вон тот графинчик с горилкой.

По столу было видно, что в доме Тевяшовых любили покушать и знали толк в еде.

После того как было отдано должное кушаньям и напиткам, разговор за столом оживился.

Михаил Андреевич, придя в великолепнейшее настроение, припомнил стихи Григория Саввича Сковороды — славного поэта и философа. Сковорода сочинял их на ужасающем бурсацком жаргоне, представляющем собой смесь украинского языка с великорусским, а кое-где и с добавлением латыни.

Нехай у тех мозог рвется,

Кто высоко вгору дмется,

А я буду себе тихо

Коротати милый век.

Так минет мене все лихо,

Счастлив буду человек.

Потом Михаил Андреевич пустился в воспоминания, как встречал Григория Саввича в доме своего двоюродного дяди, воронежского предводителя дворянства Степана Ивановича Тевяшова, где тот часто гащивал.

— И до чего ученый был человек, о чем ни спроси, все знает.

— Конечно, знает, коли учился и в Киеве в академии, и в заграничных школах, — сказала Матрена Михайловна. — Ты бы, отец, чем про Сковороду болтать, учителя дочкам поискал.

— Где я тебе в нашей глуши учителя найду? — в сердцах возразил Михаил Андреевич. По его тону можно было понять, что разговор на эту тему возникал у них с Матреной Михайловной не однажды и что он неприятен ему.

— Вот вы, Карл Иванович, Кондратий Федорович, скажите, — продолжала Матрена Михайловна, — разве нынче можно девицам безо всякого образования? Вот вы в разговоре стихи поминаете, имена всякие, из греческой, что ли,