Нубийский принц - Хуан Бонилья

И вновь я безудержно расхохотался. Лусмила слабо улыбнулась. Наш самолет заходил на посадку.

— Всему этому можно найти лучшее применение. Вот что меня гложет: этому можно найти лучшее применение, но никто его не ищет. Понимаешь? А еще мне кажется, что изначально Клуб придумали именно для этого, для того чтобы собирать по всему миру парий, превращать их в машины для секса, давать им в руки грозное оружие, чтобы в один прекрасный день они смогли взять верх над сильными мира сего, запутать в сети их собственных пороков и за все с ними расквитаться.

— Ясно. А для того чтобы вышеозначенные злодеи за все заплатили, их придется немного пошантажировать. Так сказать, заставить заплатить сверху.

— Вот именно, сверху и как следует. Ты никогда не задумывался, что всех этих финансистов связывают тщательно скрытые пороки? Такой магический порочный круг. Все они словно состоят в секте и не подозревают об этом. У Клуба огромный потенциал, и его давно пора использовать. Наши архивы — настоящий динамит, только поджечь фитиль до сих пор никто не догадался. Вместо этого мы продолжаем удовлетворять извращенцев.

Лусмила будто произносила подготовленную заранее и заученную наизусть речь. Я притворился, что мне очень интересно, а про себя думал: господи, что за бред. Чтобы не обижать Лусмилу, я время от времени вставлял в ее монолог какой-нибудь вопрос.

— И как ты собираешься претворять свои планы в жизнь?

Она пустилась в подробнейшие объяснения. Шантаж, использование СМИ для контактов с жертвами, экспроприация средств на революционные нужды, лучшие машины для секса, способные сводить с ума и порабощать клиентов.

Я невпопад спросил:

— Ты еще с кем-нибудь об этом говорила?

Я, разумеется, имел в виду Докторшу. Мне не составило труда догадаться, какой в общих чертах была ее реакция на бредни албанки, но вообразить эту сцену в подробностях я не осмелился. Лусмила ответила:

— Кое с кем из ребят.

— Ты общаешься с моделями?

— А как же. Со своими трофеями, и не только. Не так давно я познакомилась с одним из твоих аргентинцев. Классный парень, лучшая задница из всех, что мне приходилось видеть. Правда, он какой-то понурый.

Судьба Эмилио меня нисколько не волновала. Я не интересовался тем, что стало с моими трофеями, только коллекционировал их фотографии — вехи карьеры охотника.

— Я была машиной, теперь я охотник. Такого опыта, насколько мне известно, больше ни у кого нет. Так что мне сам Бог велел занять этот пост, ведь ты был только охотником, а моделью никогда.

— Докторша тоже не была моделью.

— Вот-вот, и поэтому плохо справлялась и упустила свой шанс. А теперь ее дни сочтены.

Дни Кармен сочтены? Судя по всему, Лусмила считала перевод в Нью-Йорк с повышением смертным приговором. На этот раз я не стал смеяться. Облака рассеялись, и нашим взорам открылся блестящий кусок моря и уродливые окраины Малаги, отделенные от воды нагромождением скал и чахлой зеленью. Под крылом самолета неспешно проплывали рыбацкие суденышки и прогулочные яхты. Командир экипажа сообщил, что самолет приступил к снижению, Лусмила достала альбом с нубийцами из кармана на переднем сиденье, а я засунул свою книжку в рюкзак.

— Ты знаешь, что Докторша собирает необрезанные книги? — поинтересовался я, уверенный, что она спросит, что такое необрезанные книги. Но Лусмила ответила:

— О Докторше я знаю все. Даже то, что она совершенно не умеет выбирать любовников.

Я уже несколько дней не читал газет и не смотрел телевизор. По правде говоря, всякий раз, когда мне случалось заглянуть в газету, у меня возникало неодолимое желание повторить жест Понтия Пилата — умыть руки. А умыть руки значит расписаться в собственной трусости. В общем, я оказался не готов к тому, что ожидало нас в Малаге. Чудовищная вонь, результат десятидневной забастовки мусорщиков, успела пробраться в аэропорт, так что, забирая багаж с транспортной ленты, мы уже знали, что очутились в первом кругу рукотворного ада. Воздух был пропитан невыносимым гнилостным запахом, а город, по словам других пассажиров, погрузился в хаос. Обитатели бедных кварталов, где посреди улиц выросли настоящие баррикады из отбросов, уже начинали поджигать мусорные контейнеры в надежде расшевелить городские власти, чтобы те начали наконец переговоры с профсоюзами. Иные горячие головы требовали ввести войска, чтобы избавить город от напасти. “Что подумают туристы?” — горестно восклицала какая-то местная жительница, изнывая от стыда перед иностранцами, привлеченными в Малагу рекламными проспектами, которые обещали мягкий климат, бескрайние пляжи и официантов с приличным знанием английского. Лусмила зажала нос надушенным лавандой платком, а я старался дышать ртом, но в легкие все равно проникал тошнотворный смрад. Чтобы отвлечься от висящего в воздухе гнусного марева, я принялся гадать, носит ли Лусмила под одеждой комплект для коррекции фигуры, которыми администрация Клуба снабжала моделей, чтобы они с утра до вечера без перерыва шлифовали свои тела. Он состоял из двух поясов, один из которых носили на талии, чтобы массировать и укреплять мышцы живота, другой на том месте, где бедра переходили в ягодицы, и двух браслетов, с помощью которых модели-мужчины развивали бицепсы. Этот комплект был на редкость неудобным, и тот, кто имел неосторожность заснуть, не сняв поясов, просыпался с онемевшими мышцами, которые потом невыносимо ныли. С мыслей о поясах для фитнеса я перескочил на размышления о нижнем белье Лусмилы и решил, что в тот день на ней были черные танга с зубчатыми оборками и тонкой ниточкой между ягодицами. Однако против смрада даже столь соблазнительное зрелище оказалось бессильно. Словно догадавшись, как далеко забрели мои мысли, Лусмила произнесла:

— Надо же, какая вонь. Вряд ли это из-за стачки.

— Да уж, им не мешало бы прочистить трубы, — отозвался кто-то за моей спиной, кто-то, кому хотелось завести разговор с красавицей албанкой.

И тут появились они. Человек тридцать африканцев, не меньше. Все перемазались нечистотами, чтобы конвоировавшие нелегалов полицейские не могли их схватить. Кое-кого обезвредили, обмотав с ног до головы клейкой лентой. Зрелище было поистине ужасающим, а я не догадался достать из чемодана “лейку”. Над толпой африканцев раздавались монотонные завывания: то ли боевой клич, то ли стенание обреченных жертв. Пассажиры зажимали носы, отчаянно борясь с тошнотой. Сдержать рвотные позывы удалось не всем, и сверкающий пол зала прилетов покрылся смрадными оранжевыми лужицами. Время от времени кто-то из плененных африканцев останавливался, падал наземь, принимался молотить по полу руками и ногами. Полицейские, не желая ударить в грязь лицом перед иностранцами, смело хватали бунтовщиков, осторожно, чтобы не испачкаться, поднимали на ноги и оборачивали изолентой, превращая в карикатурные мумии. Один из негров, самый крепкий, хоть и был спеленат с головы до ног, все же сумел вырваться и с разбегу ударился головой о стену; этот отчаянный поступок не облегчил его участи, но по крайней мере помог забыться. Караван африканцев прошел сквозь толпу пассажиров, расступавшихся в немом ужасе. Мы проводили их глазами до стеклянной двери в дальнем конце зала прилетов. Подгонять к терминалу автобус не стали: вместо этого к самолету протянули рукав. Полицейские принялись по одному заталкивать в него африканцев. Несчастные поднимались по ступенькам и пропадали в темноте. Когда в жерле рукава скрылся замыкающий процессию полицейский, Лусмила первой нашла в себе силы заговорить: