Василь Быков: Книги и судьба - Зина Гимпелевич

Конечно, склонность Быкова к одному и тому же типу героя таит в себе опасность повторения. И если писателю до сих пор удавалось счастливо избежать этой опасности, то потому, во-первых, что Быков стремится ко все более углубленному исследованию нравственного мира своего героя, который прост и незамысловат только для поверхностного наблюдателя, и, во-вторых, потому, что через этот характер раскрываются некоторые важные черты народной войны. Не остывающий на протяжении довольно продолжительного времени интерес писателя к подобного рода персонажам — ничем особым не выделяющимся до решительного дела, не укладывающимся в трафаретные представления о героическом и негероическом — в сущности, это интерес к народному характеру в его самом массовом проявлении[91].

Одним из подобных персонажей — среди многих других героев следующего романа, «Третья ракета», — и явился Лозняк, который мог бы тоже носить имя Василь, как и его земляк Глечик, если бы автор хоть раз назвал его по имени. Впрочем, Быков назвал и большинство других действующих лиц этого романа, представителей разных народов многонационального Советского Союза, строго по-военному, по фамилии.

«Третья ракета», 1961

Ничем не выдающийся бывший колхозник или рабочий, сибиряк или рязанец долгие месяцы мерз, под Демянском, перекопал сотни километров земли под Курском и не только разил огнем немцев, но и крутил баранку на разбитых дорогах, прокладывал и держал связь, строил дороги, наводил переправы. Он многое пережил, этот боец, голодал, изнывал от жары, побаивался смерти, но добросовестно делал свое солдатское дело… Не беда, что он — этот рядовой — принес с войны только каких-нибудь две-три медали, что он терялся при жестокой бомбежке, что где-то он оглядывался назад, стучал зубами и заикался во время танковой немецкой атаки, что его тело, повинуясь инстинкту, стремилось назад, в тыл, к безопасности, а он с усилием, но все-таки сдержал себя в тесном окопчике, сжимая в руках тяжеленную РПГ. В этом нет ничего зазорного, потому что в этом — правда, а мы не должны пренебрегать правдой человеческого поведения перед лицом смерти. В такой жестокой войне, какую пережили мы, стойкость, верность своему солдатскому (подчас очень скромному) долгу были не менее важны, чем головокружительная отвага храбрецов.

В. Быков

Неважно, насколько менялось и до сих пор меняется восприятие романа «Третья ракета» различными критиками, но все они единодушны в том, что именно это произведение принесло Быкову популярность и признание читателя. И то и другое, как было упомянуто ранее, началось с перевода на русский язык и публикации «Третьей ракеты» в престижном «толстом» журнале «Дружба народов»[92]. Перевод, однако, был довольно слабым по сравнению с оригиналом и, по всей видимости, значительно «подслащен» советской цензурой.

Повествование ведется в основном от первого лица — известного уже нам белоруса по фамилии Лозняк, который в ходе романа попеременно употребляет единственную и множественную форму личного местоимения «я» и «мы», часто переходя на «мы», как бы подчеркивая общность целей разнородной группы, в которую он и сам недавно попал после ранения и продолжительного пребывания в госпитале. Как и его предшественник и земляк Глечик, Лозняк — один из шестерых солдат, жизнь которых показана в одном коротком хронотопе. На этот раз это наряд артиллерийской батареи, а не случайно подобранные люди. Описываемая группа состоит в основном из пополнения, поэтому шестеро нарядчиков еще не обстреляны вместе. Однако перед ними, так же как и перед группой Глечика, поставлена непосильная задача: сдержать наступление противника с неизмеримо превосходящими силами как пехотных, так и артиллерийских и танковых войск. На этом, пожалуй, сходство и заканчивается, так как Лозняк большей частью — человек не только без имени, но даже его фамилия редко упоминается в романе. Видимо, этим приемом автор также подчеркивает ординарность своего героя и его внешнее отождествление с «каждым». Несмотря на эту «анонимность» повествователя, особенно в начале романа, автор тем не менее выделяет Лозняка из его группы. Активный участник боевых действий наряда артиллеристов, он часто становится движущей силой сюжета. К тому же это «я» и «мы» заставляет Лозняка пусть не прямо, но ассоциироваться у читателя с автором. Не случайно, конечно, и его белорусское происхождение — оно даже подчеркивается. Лозняк — не желторотый новобранец, как Глечик, а заслуженный партизан, попавший в действующую армию после боевого крещения и богатого опыта борьбы с гитлеровцами на территории родной Беларуси. Лозняка, свидетеля зверств фашистов по отношению к белорусам, особенно преследует одно воспоминание, когда он оказался случайным и бессильным свидетелем карательной операций против мирного населения. Возвращаясь с боевого задания с небольшой группой партизан (опять типичное для Быкова число — шесть), Лозняк был ранен, и группа партизан, потеряв не только боеприпасы, но и боеспособность из-за еще одного смертельно раненного и одного убитого, вынуждена была пассивно наблюдать следующее:

В полдень немцы и полицаи стали выгонять жителей деревни на эту дорогу. Выгоняли всех, старых и малых, женщин и детей. На окраине их выстроили в две длинные, словно очередь, колонны. Потом начали укладывать в дорожные колеи. Над дорогой поднялся людской вой и затрещали пули. Люди нехотя, предчувствуя недоброе, ложились в грязь и воду колеи. На другом конце деревни подъезжали и собирались бронетранспортеры и вездеходы. Потом началось нечто невообразимое. Колонна машин двинулась по дороге. По тем самым колеям, в которых лежали люди…

Это невозможно забыть… Мы только смотрели… Рядом умирал Колька Буйневич, истекала кровью моя плохо перевязанная нога. С того дня начались мои мучения[93].

Лозняк, судя по его рассказу, едва не потерял разум после этого дня. Он ссорился с партизанским врачом по фамилии Фрумкин, медсестрами, товарищами, он рвался в бой с убийцами и мучителями своего народа. Объявив гитлеровцам персональную вендетту, Лозняк черпал силу в собственной ненависти к захватчикам. Обуревавшие его эмоции, замешенные в основном на злости и боли, переросли в жажду справедливого возмездия, а не ответных издевательств над павшим врагом, и это спасло в нем его природную человечность. Но даже его, сознательно рвущегося в битву солдата, одолевают страхи, и он нервничает перед боем. Лазарев, сам потерявший пальцы правой руки на войне, несколько раз раненный и не раз побывавший в госпиталях, правдиво и ясно описывает, что чувствует солдат в ночь перед первым боем после длительного перерыва, когда бойца, узнавшего кратковременный больничный покой, одолевает предчувствие новой боли, а то и смерти:

Те, кому выпало это на долю, хорошо помнят, что возвращение на передовую перед боем после лежания в госпитале — дело непростое; не легче, а может быть, труднее тому, кто уже знает, что его ждет, — пусть ты даже изо всех сил стремился во что бы то ни стало опять попасть на фронт. Именно так было с Лозняком: почти целый год провалялся он в госпиталях…[94]

Лозняк, однако, преодолел свой страх и, как и прежде, не растерялся перед лицом врага. Среди всех других персонажей «Третьей ракеты» образ Лозняка (несмотря на его внешнюю скромность и налет анонимности) разработан наиболее многогранно. Человечность этого героя — лакмусовая бумажка происходящего. Так, в канву этого романа Быков впервые вводит тему пленного немца, много раз повторившуюся в его будущих произведениях. Раненый немецкий танкист, попавший в бессознательном состоянии в траншею наших, становится как бы испытанием на гуманность каждого, кто там находится. Но если чувства остальных персонажей «Третьей ракеты» выражены просто и не подлежат развитию, человечность Лозняка дана в интересной перспективе. Начинается все с письма матери раненому танкисту, после которого Лозняк понимает, как похожи все матери на земле: «Мой дорогой мальчик! У меня ты остался последним, и ты должен помнить об этом. Будь осторожен. Ты — мой. Ты — не офицерский, не генеральский, не фюрерский — только мой! Ты мой! Мой! Твоя мама»[95]. История с пленным заставляет Лозняка выйти из «своего окопа» и задуматься над проблемами бытия, которые, при других обстоятельствах, вряд ли взволновали бы простого крестьянского парня. А тут, в своем монологе, Лозняк не только поднимает вопросы мирового порядка, но и отвечает на них более чем разумно и вполне «самостоятельно». Во всяком случае, этот монолог, написанный в 1960-м, а продуманный автором, конечно, много ранее, делает честь и Быкову-писателю, и мыслителю, и психологу. Вопрос «кто виноват?» хорошо известен в русской литературе со времен Герцена и Чернышевского. Однако ответ Быкова неординарен потому, что его герой считает виноватым не только Гитлера и «гитлеров», но не снимает ответственности и с себя лично за происходящее вокруг него: