Дневник шпиона - Смирнов Николай Николаевич

— Совершенно.

— Малов! — закричал Деникин неистово.

Офицер показался на пороге. Видимо, он подслушивал нас, хотя я нарочно оставил Рейли в приемной, чтобы ничего такого не было.

— Малов, — сказал Деникин, тяжело дыша. — Вернуть приказ. Не все еще кончено. Кажется, я остаюсь…

— Невозможно, ваше превосходительство, — ответил офицер. — Приказ отправлен в штаб на мотоцикле. Несомненно, он уже там.

— Изменники, — сказал генерал и опустил голову.

Потом поднял руки к небу и, немного пританцовывая, запел:

— Пропадай моя телега, все четыре колеса. Мать Пречистая Богородица! Идемте завтракать, капитан!

В соседней комнате был накрыт стол, без претензии, по-военному. Мы пили русскую водку и закусывали ее кислой капустой. Генерал сам резал на толстые ломти копченую колбасу и ел с аппетитом, громко чавкая. Вдруг он выплюнул на тарелку пулю.

— Они обстреливали обоз из пулеметов. Но мы дорожили провизией больше, чем территорией, — сказал он, как бы извиняясь.

Шутя, я спросил, не отравлены ли пули.

— Что вы, что вы! — засмеялся генерал. — У большевиков нет никакого яда. У них вообще нет ничего. Тульский завод сидит на голодном пайке. Они употребляют ружья главным образом для того, чтобы драться прикладами. Впрочем, если вы боитесь колбасы, я вас угощу шашлыком.

Он ударил кулаком по столу, и солдат внес шашлык — сочное баранье мясо, зажаренное на штыке. Генерал пил мало, но подливал мне с ожесточением.

Мы расстались с ним друзьями, и он просил меня не забывать его в Лондоне.

Вернувшись на "Зодиак", я начал писать подробный доклад о положении дел. Кроме того, я послал в министерство на имя Черчилля зашифрованную телеграмму. Я сообщал министру, что, несмотря на перемену командования, на успех рассчитывать трудно. Я рекомендовал оказать дипломатическое давление на Москву и добиться перемирия с тем, чтобы за это время Врангель успел развернуть крылья. До этого я советовал воздержаться от разгрузки "Зодиака".

Эту телеграмму я передал по радио в Константинополь. Дальше она пошла через аппараты наших стационеров, которые поддерживают непрерывную связь с Лондоном.

26 марта. Снова я съезжал на берег и снова имел случай убедиться, что карта Белого движения бита. Новый поход на Москву — бессмыслица. Да и нам трудно снабжать эту орду, пока она будет танцевать кадриль между Москвой и морем. На имя майора Варбуртона я дослал телеграмму, что дальше на белых надеяться нельзя. Необходимо изобрести новые меры борьбы с большевиками.

Я купил себе конфект и засел на "Зодиаке". Мы стоим в полуверсте от берега, и шум несчастного города не достигает до нас. Я жду распоряжения из Лондона и пишу свой доклад.

28 марта. "Зодиак" принял шифрованную радиотелеграмму из Лондона. Мне предложено срочно выслать доклад, а затем отправиться в Москву и произвести ревизию тамошних резидентов. Я должен также собрать информацию и создать новую агентуру.

Несомненно, приказ этот отдан в отместку за мою последнюю телеграмму. Но меня не пугает путешествие в Москву. Я даже рад ему. Я никогда не отказывался быть острием шпаги, которое входит в тело врага.

Через два дня я окончу свой доклад. И тогда начну готовиться к предстоящему путешествию.

КНЯЗЬ АЛЕКСАНДР ДОЛГОРУКИЙ

29 марта. Сегодня, когда я переписывал мой доклад, матрос доложил, что меня спрашивает какой-то русский. Я попросил ввести его в каюту и убрал бумаги в чемодан. Но матрос с улыбкой ответил мне, что русского нельзя попросить в каюту, и предложил мне выйти на палубу. Я вышел, но никакого русского на палубе не было. Матрос показал за борт. Там в зеленой воде я увидел плавающего человека, который кричал вверх:

— Капитан Кент… Капитан Кент…

— Что вам угодно? — спросил я, перегибаясь через перила.

— Я прощу вашего разрешения подняться на транспорт. Я имею сообщить вам нечто очень важное.

Он произнес это на довольно хорошем английском языке. Я приказал впустить его, и он быстро вбежал по трапу, фыркая и дрожа всем телом. Вода была еще довольно холодна, и я не мог представить себе, какое дело заставило незнакомца принять эту опасную ванну. Он стоял передо мною навытяжку, не имея возможности сказать слова от холода.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Я пригласил его к себе в каюту, дал ему простыню, стакан виски и фланелевое белье. Он выпил виски залпом, завернулся в простыню, как в тогу, и спросил:

— Ведь вы из Лондона? С особыми поручениями?

— Да.

Он бросился передо мной на колени и страшно зарыдал. Я ничего не мог понять и чувствовал себя смущенным. Мне показалось даже, что он лишился рассудка.

Но когда он несколько успокоился и произнес несколько фраз, я понял, что передо мной был не безумец, а гвардейский капитан князь Александр Долгорукий, офицер разбитой деникинской армии. Он приплыл на "Зодиак" с целью упросить меня взять его с собой в Лондон. Он говорил, что он конченый человек и не может больше драться с красными, — руки его не сжимаются в кулаки. Он страшно несчастен, так как большевики последовательно замучили трех его жен. И он умолял меня взять его к себе хоть лакеем. При этом уверял, что прекрасно умеет разглаживать брюки, делать крюшон и дрессировать борзых собак. Тут же, обливаясь слезами, он упомянул, что фамилия его, очень древняя и знатная, приходилась сродни царскому дому Романовых, а через них королю Англии Георгу V.

— Бросьте реветь, — сказал я ему строго, по-военному. — Мне не нужны лакеи, тем более из царской фамилии. Встаньте сейчас же, наденьте рубашку и расскажите вашу биографию. Может быть, вы на что-нибудь и пригодитесь.

И он рассказал мне свою мрачную историю, похожую на сотни таких же историй, напечатанных в газетах и передаваемых из уст в уста.

Долгорукий был очень богатым человеком в свое время. Только для своего удовольствия он служил в гвардии, занимаясь исключительно погоней за женщинами и бутылками. В мировую войну ни одна пуля на зацепила его. После Октябрьского переворота он впервые почувствовал, что у него есть голова на плечах и что ее надо как-нибудь использовать. Чтобы избавиться от службы в строю, он присвоил себе документы военного фельдшера и определился в лазарет Красной армии.

Долгое время он боролся с коммунистами в тылу, то есть отправлял их на тот свет тайно, при помощи мышьяка и ножа. В тот момент, когда лазарет был двинут на фронт и оказался довольно близко от расположения белых, Долгорукий уехал от большевиков на автомобиле и увез с собой красивую сестру милосердия и две дюжины медицинских термометров, в которых тогда нуждались.

Заниматься медициной у белых он не захотел, хотя во время службы в лазарете приобрел некоторые навыки. Он получил командование батальоном, проникся идеей спасения России и много раз ходил в штыки. Но понемногу батальон его растаял от дизентерии, дезертирств и поражений, как и вся Белая армия. Деникин подписал отречение, а он — Долгорукий — оказался у меня в каюте совершенно голый, готовый на все, за исключением повторения кампании.

Кое-что в рассказе Долгорукого мне понравилось. Несомненно, он был изобретательным и неглупым человеком. Также хорошее впечатление произвели на меня его беспринципность и знание английского языка. После некоторого размышления я попросил его зайти на другой день к Рейли и оставить там свой адрес.

— Я прекрасно знаком с лейтенантом Рейли, — сказал Долгорукий. — Собственно, ему я и обязан встречей с вами. Но у меня нет теперь одежды. Все, что у меня было, я оставил на берегу, отправляясь к вам сюда. Конечно, одежду украли. Впрочем, я и не жалею. От проклятой жизни в сукне завелись целые стада вшей.

Я позволил ему оставить на себе мое белье и приказал подать ему одежду матроса. Он очень быстро оделся и сейчас же успокоился. Закурил сигару, принялся шутить и рассказывать всякую чепуху, так что я недоумевал, каким образом этот человек мог полчаса назад рыдать у моих ног и наниматься в лакеи. Прекрасный аристократический налет, слегка подпорченный военной распущенностью, был заметен во всех его движениях, словах, улыбке. В общем, он произвел на меня хорошее впечатление, и я отправил его на шлюпке в Севастополь, с пожеланием увидеться на другой день в шесть часов у Рейли.