В Питер вернутся не все - Анна и Сергей Литвиновы

Полуянов – вот дурачок! – как открыл в тамбуре блокнот, чтобы поместить между его страниц найденный обгорелый кусочек фото, так и незаметно для себя зачитался. Но сейчас ведь не до жизненных перипетий актера! Диму интересовало совсем другое: а мог ли Кряжин – такой, каким он раскрылся перед журналистом в беседе, – совершить двойное убийство? Способен он зарезать сначала режиссера, а потом актрису? О своей ревности, переходящей в патологию, актер говорил. И о том, что он, как выпьет, перестает себя контролировать – тоже. Однако оба теперешних убийства содеяны не в припадке безумия, не пьяным вдупель человеком. И то, и другое преступление совершил умный, хитрый, жестокий преступник. Путающий следы. Подбрасывающий улики.

Актер, безусловно, представал в интервью очень себе на уме, хитрющим – особенно, если вспоминать не помеченное, но врезавшееся в память: в глазах Николая порой плясали чертики, словно говорившие: «Ну, совсем уж всего про себя я тебе, журналист, не скажу...» Но жесток ли он? Способен ли пролить кровь, коварно зарезать двоих?

Полуянов бегло пробежал еще несколько страниц. Вот Кряжин рассказывает, как его вытащила из очередного запоя новая женщина, известная сценаристка Фекла Софийская: «Она хоть на пятнадцать лет меня старше была, и у нее тело уже дряблое, все равно я ее хотел, и она меня в любую минуту могла соблазнить... Вообще я понял, что мне по жизни нужна женщина типа няньки или мамки. Только где их взять, таких?»

Тут они с Полуяновым слегка поспорили, что «мамок» на Руси – пруд пруди: и накормят, и опохмелят, и спать уложат, лишь бы только рядом с нею мужчина был. Кряжин на это сказал: «А ведь, с другой стороны, хочется, чтобы юная была, неопытная, чтобы в рот тебе, когда говоришь, заглядывала...»

И тогда журналист подумал о Марьяне. Он ведь сам тоже жил с пестовавшей его тихоней-Надей. Но соблазнительную красотку-старлетку – вожделел.

Стой, хватит о себе, сейчас другое важно. Что там еще есть интересного в интервью?..

Ага, нашел, наконец, про Волочковскую...

«Ольгу, стерву, я любил. Никого я так, как ее, не любил. Сука, проститутка, кошка драная, предательница! Как она могла? Нагло, в один момент!.. И, главное, не скрывала: ушла к нему из-за роли. Из-за того, что тот режиссер, богатый, влиятельный... Значит, со мной она только примерялась к другим? Время проводила, чтоб хоть чем-то заполнить? Подвернулся Кряжин – ну пусть будет Кряжин... А я ей не всякий! Мной нельзя время заполнять! Я звезда, внекатегорийный артист! Она что, забыла?»

Полуянов вспомнил, что последние слова актер выкрикнул в голос и с такой силой ударил обоими кулаками по столу, что тот затрещал. Грохот слегка отрезвил артиста, и он заговорил тише, но с нескрываемой злобой в голосе, слегка выпятив вперед массивную нижнюю челюсть, как любили делать его ранние герои: сериальные бандиты и менты.

Дима сейчас – стоя в утреннем тамбуре «Северного экспресса» – дошел до этого места в своем блокноте и понял: вот оно!

«Ты знаешь, Димон, мне иногда хочется – ну очень хочется! – убить ее. И его тоже. Меня такая ненависть к ним обоим распирает – кажется, я аж взорвусь однажды! Гадина, как же она посмела так со мной поступить! Ведь договаривались: сниматься будем вместе, жить – вместе... Я только ради нее на лабуду подписался... Ой, прости, Дим, не обижайся, забыл, что ты – автор...»

Дальше шли извинения, излияния любви и уважения к журналисту, а потом снова вариации на тему, какая ж она сволочь, Волочковская...

* * *

Полуянов захлопнул блокнот.

С одним не поспоришь: от почти одновременной смерти режиссера и актрисы вряд ли кто-то может получить материальную выгоду. И они, эти два убийства, очень похожи на месть отвергнутого любовника. Неужели Кряжин, эмоциональный, ранимый, несмотря на свои внушительные кулаки и устрашающую внешность, не удержался? Не может быть... А с другой стороны, кто мог убить и почему, если не он? У него и возможность, и мотив имеется. То есть в наличии два основных фактора (как учат учебники криминалистики), заставляющих подозревать в преступлении...

Тут в тамбур вошел седовласый Старообрядцев. Усмехнулся – но не зло, чего можно было ожидать после их с Димой стычки часом ранее, а скорее добродушно. Пробормотал:

– А, вы опять здесь...

Закурил тоненькую и «суперлегкую» сигаретку.

Тут Дима переключился, выбросил на время из головы Кряжина с его вероятными мотивами. Обратился мысленно к клочку почти сгоревшей фотографии, только что найденному в переходном отсеке, и ему пришла в голову одна идейка. «Старообрядцев, – подумал журналист, – явно не виновен в одном из преступлений: убийстве актрисы. Он все время, когда можно было с ней покончить, провел рядом со мной или в своем купе. Поэтому я, пожалуй, могу взять его в конфиденты».

И Полуянов с величайшей осторожностью, держа за ребра, вытащил из блокнота клочок, оставшийся от фото, продемонстрировал его оператору. Старик прищурился и потянулся взять обрывок, но Дима отвел руку в сторону, бросил:

– Осторожно, Аркадий Петрович, там могут быть отпечатки пальцев!

– Охо-хо-хо, следствие ведут колобки… – насмешливо проговорил Старообрядцев.

Потом вытащил из заднего кармана своих тренировочных штанов щегольский очечник, нацепил на кончик носа пижонские очки и забормотал:

– Поднесите поближе! Нет, дальше, еще дальше... Верните назад! Стоп!

Дима с неудовольствием подумал, что главный оператор в любви к приказаниям мог бы дать сто очков вперед покойному режиссеру-постановщику. Но огрызаться не стал, понимал, что Аркадий Петрович ему нужен.

– И что же это такое, позвольте узнать? – осведомился Старообрядцев.

– Как видите, клочок фото. Я нашел его в проходе между тамбурами. А в тамбуре в тот момент здорово пахло сожженной бумагой. Предполагаю, что кто-то (возможно, убийца) решил избавиться от улики и срочно сжег ее. Он держал фото за этот краешек, обжегся и клочок уронил. А потом, наверное, подумал, что он улетел вместе с пеплом, и не стал искать. Наверное, очень спешил.

Слушая Полуянова, оператор напряженно всматривался в обрывок, потом проговорил:

– А что вы от меня-то хотите?

– Возможно, вы узнаете фото, – пояснил Дима, отчасти чувствуя себя идиотом.

– Да что тут можно узнать? – насмешливо хрюкнул Аркадий Петрович. – Ноги чьи-то? Вы меня просите их опознать?

– А почему нет?

– Н-да, беда, коль пироги возьмется печь сапожник...

– Печи#, – ласково поправил журналист.

– Что-о? – надменно переспросил оператор.

Дима кротко пояснил:

– У Крылова в басне «Щука и Кот» говорится: «Беда, коль пироги начнет печи# сапожник...» «Начyет печи#», а не «возьмется печь».

– Вот именно! – ее растерялся Старообрядцев. – Вы разбираетесь в баснях-побасенках, строчите их в свои газетки – ну и продолжайте в том же духе. А расследование убийств оставьте, ради бога, профессионалам.

– Так профессионалов же нет! Вон, даже милиционеры дрыхнуть пошли.

– Ничего, приедем в Москву, там специально обученные люди разберутся. Следователи, прокуроры, опера... А вы тут только улики затаптываете...

– Вам охота в Москве на допросы ходить? – усмехнулся Полуянов.

Оператор не отвечал. Переключил свое внимание на кусочек фото и стал в него всматриваться, скомандовал:

– Чуть дальше от меня! Стоп! – А потом вдруг воскликнул: – Да это ж Вадика брюки! Да, по-моему, Вадика... Он ведь тогда гордился ими. «Мои пасхальные штаны» называл...

– Вадика – значит, Прокопенко?

– Ну да.

– Вы уверены?

– Слушайте, молодой человек! Вы что, издеваетесь? Как я могу по клочку бумажки опознать чьи-то штаны со стопроцентной уверенностью? Кому рассказать – засмеют! Вас – прежде всего.

Дима оставил без внимания выпад оператора. Его подобными булавочными уколами не пронять. Жизнь в России и профессия нарастили ему необходимый слой толстой кожи. На него и с кулаками, и с ножом бросались, и под дулом пистолета Полуянов стоял не раз, и от автоматных очередей улепетывал. Не заденет его ворчание старичка.

Журналист лишь задумчиво протянул:

– Интересно, кому сейчас могла помешать фотография Вадима Дмитриевича?

А Старообрядцева, кажется, пробило на воспоминания:

– Да, точно, Вадика брючата. Он тогда их в Локарно купил... Мы с ним вместе ездили на фестиваль... По-моему, в восемьдесят девятом... или в восемьдесят восьмом... Он на костюм этот льняной, от «Хьюго Босс», почти все свои командировочные просадил. Над ним тогда еще все в делегации смеялись: мог бы пар пять джинсов купить или дубленку, так нет – летний льняной костюм... А Вадик нам отвечал: «Что б вы понимали в шмотках, троглодиты!» И вы знаете, молодой человек, – расчувствовавшийся Аркадий Петрович вдруг смахнул согнутым пальцем внезапно набежавшую слезу, – жизнь показала его правоту... Он ведь те штаны, наверное, лет десять носил, им сносу не было, и вид имели очень даже презентабельный. Что вы хотите, «Босс»! Остальной народ в стране эту марку гора-аздо позже оценил...