Горбатые мили - Лев Черепанов

— Любезный Зубакин! — захохотала.

Он знал от стармеха Ершилова, что Нонна и Сашка Кытманов ездили в бухту Врангеля. Экипировались они по-туристски, набили рюкзак всякой снедью…

— А что?.. — Нонна попыталась справиться с собственным замешательством. — В чем-то меня подозреваешь? В дурном?..

Им с Сашкой не хватало «Амурска» и окрестностей: пирса с базой тралфлота, причала возле железнодорожного вокзала, берега за мысом Астафьева с океанской стороны, еще не обжитого, где плещет прибой, а воздух более чем где-либо йодистый. Мало показалось им Находки, просторных проспектов и сквера с романтической ротондой. Их что-то позвало побродить в зарослях, полазать среди скал, поплавать в тихой воде, побыть только вдвоем, в уединении.

В бухту Врангеля в тот год только-только вошли строители нового, еще никак не названного морского порта. В воде, на каждом перекрестке геофизических квадратов торчали буи, возле них — понтоны бурильщиков с треногами из толстых бревен.

Сашка тешил себя тем, что совершит путешествие не только в пространстве, а еще во времени. Затеял поселиться на той части побережья, куда раньше никого из гражданских не пускали. На восточной, заслоненной высокой скалой с дубками, с ясенем, с прохладным мхом и диабазовыми выступами, нависающими над оставленным железобетоном заградительных морских частей.

— Ай, что мы?.. Зубакин! — деланно рассердилась Нонна. — Вы там, я здесь. Как на официальном приеме. Перебирайтесь на диван.

Он потянул к себе пижаму.

— Конечно… одеваться! Ну вот. Сашка Кытманов приезжал из другого края. Из Амурска. В таком разе сам соображаешь как. Принимай, ни в чем не отказывай.

— Ревнуешь? Я тебя! — вскочила Нонна, подняла руку.

Он увернулся от нее, съехидничал:

— Затеяли пикник!..

— Нам попутный катер попался. На нем поехали…

Все воскресло перед ней вновь, а особенно явственно — открытие в бухте Врангеля лагуны за высоким скальным выступом. Ее южный край выстилал старательски перелопаченный и отмытый шельфовый песок. Сзади, над замшелыми камнями, среди зарослей дикого винограда и кишмиша, покачивались ягоды бархатного дерева, выше чуть проглядывался лимонник, за пучком буйной травы — женьшень в теснящем окружении какой-то перевитой лианами густо-зеленой экзотики.

Перво-наперво Сашка закинул всю прихваченную с собой еду подальше, под обрыв, чтобы питаться только дикой пищей — тем, что удалось бы добыть на берегу или выудить: ягодами, какими-нибудь кореньями, трепангами, морскими гребешками, рыбой. От радости Нонна захлопала в ладоши и закружилась.

К вечеру они соорудили роскошное бунгало.

Утром Сашка не утерпел, рано разбудил Нонну. Упер лоб в ее ухо:

— Подъем. На нашей части планеты ты не представляешь кто. Индейцы в подвязках, рядом — оружие. Они спустились сюда после охоты, на вертелах жарят горных баранов. Пойдем, может, проявят к нам милость, угостят?

Ему хотелось показать ей утреннюю рань во всем блеске зарождающихся красок.

— Индейцы? В наше-то время? Откуда? — сонно охала Нонна и тянула на себя простыню. Ее улыбка выразительнее всяких слов говорила о том, как ей было ново, забавно и славно с Сашкой, что его чудачество нельзя не поощрить.

— Молчи, пожалуйста, — поднес он палец к губам. — Мы здесь после гибели нашей благословенной бригантины.

— Вот оно что! — перешла на шепот Нонна. — То-то я заметила, ты с вечера был смурый. Не особенно-то со мной… Привык обходиться без людей, да? Поэтому, что ли? Или горюешь?

— Не перечь.

— Милый приезжий! Искатель приключений! Пусть будет по-твоему. Только сначала поцелуй меня за послушание.

— Нонна! — притворился недовольным Сашка.

— А тебе что, в самом деле не хочется? Тогда я тебя.

— Мясо у них пережарится, подгорит.

— Тоже нашел о чем! Люблю, когда оно с корочкой, чуть прихрустывает на зубах.

Рассветный, несмелый восток занимал треть неба, подсвечивая ближние облака, пробиваясь сквозь них, алел словно жар заброшенного костра, уже кое-где подернутый сизой поволокой. Океан вблизи будто привсплыл. С отмелью тоже что-то происходило. Сделав над собой небольшое усилие, чтобы очевидное уступило место невероятному, любители дальних странствий увидели совсем близко индейцев и следы от пирог — все, что им тогда понадобилось.

Они стояли вдвоем, завороженные непередаваемо простым чудом рождения очередного дня. Забыли про все на свете, кроме своей любви. Она давала им обоим ощущение веры в то, что дальше у них тоже будет замечательно, не кончится эта возвышенная чистота вокруг и в них самих.

Сашка любил и вроде бы дружественный океан, и песчаную отмель, и открытую красоту Нонны. Любил все спокойно, как дышал, и верил, что эти чувства будут в нем до конца дней, не поблекнут, им суждено быть вечно молодыми…

…Разоткровенничалась Нонна — не пощадила своего «Сашка». Со всех сторон его обнажила.

— На выходе из бухты Врангеля мы глазели на дот.

— Враки! — Зубакин сходил за пепельницей.

Нонна не до конца осознала, что в угоду отношениям с капитаном не только отказалась от Сашки — еще, по сути-то, позволила себе кощунство:

— Он заброшенный. Пялила глаза… — Потянулась к Зубакину, как бы выпрашивая прощения. — Я, вообще-то, знала: есть Зубакин — лучший капитан, делает успехи. А нынче уже я не где-то отдельно от тебя. Между нами близость. Теперь не упорствуй, соври мне, что долго-о будешь помнить меня!

— Нонна! Сколько можно об одном и том же?

«Что же таким образом-то?..» — сжалась она, думая, что Зубакин — это ненадолго. В зависимости — как он, в каком настроении.

— А-аа!.. — воскликнула бесшабашно, не страшась неотвратимой разлуки. — Я ни на что не надеюсь, по правде говоря.

7

К тому времени как появиться на корме капитану, тропики и север поменялись местами. В бункере рыбцеха и на выключенных за ненадобностью лентах транспортеров от окуней задержалась только слизь. Тоскливые Бич-Два и сменный мастер обработчиков разбивали ее в клочья, соскребывали прямыми, как палки, струями брандспойтов, гнали из-под решеток к тому или этому борту, к урчащим шпигатам. Отовсюду несло разлохмаченные, несмешиваемые запахи моллюсков, голубого донного ила, голого мокрого железа.

На промысловой палубе раскручивалась траловая лебедка, с нее, из-под барабана, выползала пара толстенных тросов-ваеров, куда медленней двигались в обратную сторону, хлопали о настил скрученные тросы-подхваты, корябали его и язвили, бухали кованые сапоги — добытчики бросали трал и поднимали «пустыри».

Потерянный, забыв о своей защитной привычке ершиться, старший помощник Плюхин развел руки перед старшим тралмейстером:

— Не ошиблись с тобой? Сколько навешали утяжелителей?

Сколько раз они перепроверяли рыболовную снасть, перетряхивали ее, растягивали, чтобы сосчитать кухтыли — полые металлические шары!

— Не поддаются тебе придонные товарищи! — поздравляюще сказал Зубакин Плюхину. Заглянул в глаза неудачника, не заботясь скрыть от тех, кто его окружил, как это здорово преуспевать во всем. Поделовел раньше, чем Ершилов кончил угоднически расхваливать окуней:

— Глазастые?.. — смешался, покраснев оттого, что будто сказал больше, чем полагалось. — Мы надвигались на них с тралом — они следующим макаром… — качнул ладонью, как рыбьим хвостом.

— Сторонятся, — специально для Зубакина развеселился Зельцеров.

Нет, Зубакин хотел, чтобы все без исключения разделили с ним его огромную радость: «Моя Нонна! Моя!»

— На юте! — попробовал, достаточно ли у него командирский голос. Зачем-то наступил на ваер. Так же, без какой-либо цели, попинал доску пустого «кармана». «Вам нужна победа? То есть чтобы трал распирало от окуней? Так за мной дело не станет».

Раззадоренный, рвущийся к удаче Зубакин обращался к главе палубных рабочих-добытчиков без посредников, напрямую.

Поначалу тралмейстер терпел, только жевал свой прокуренный ус — не лез к Зубакину. Потом швырнул к скрученному канату вынутый из хранилища такелажных ценностей кусок отрезанной дели и отчеканил по-военному, так со службы ни перед кем не усердствовал:

— Я!

— Молодец! — сказал капитан и покачал головой, то есть посмеялся над ним. — Какое дно?

— Все в кораллах. От них, как от ножей… — Приподнял полотно изрезанного трала.

— На сколько марок выпускаешь скрученные проволочки?

Тралмейстер тут же подсчитал.

— Хм-мм, — пощипал бровь капитан, недоверчиво скосил глаза на предштормовой выпирающий океан. — А какая глубина? — спросил и, не дожидаясь, когда хозяин четырехсменной ют-компании припомнит и ответит, направился к надстройке, наискось к железному трапу, наперед зная, что цепкости в нем не меньше, чем у кальмара, ни за что не прикоснется к поручням, чтоб не испачкать нитяные перчатки. Они у него были всегда белые, чему в экипаже придавалось особое значение.