Горбатые мили - Лев Черепанов

Поначалу Венка «приурезал» за угол, только пятки замелькали. Потом почувствовал неловкость за что-то, обиду. Как будто повзрослел. Побродил немного — захотел вернуться к матери.

У нее не стало хватать времени на Венку. По ночам поднимала его: так хотела сыновних объятий, ласки. Он спросонья пугался, натягивал на себя одеяло. Она склонялась пониже и, думая о своем, острее, чем всегда, испытывала стыд за то, какой стала. Наконец сон у него проходил — открывал глаза и с радостью тянулся к ней, сильно, чуть не до отталкивающей боли, обвивал ручонками.

Да, Венка очень любил свою мать. Сразу же забывался у нее на груди, заново обретая душевную устроенность и покой.

На материнской свадьбе ему выделили место рядом с какой-то тетей возле тарелки с пышным рыбьим пирогом. В другой раз он расправился бы с ним в два счета, а тогда ел и не ел — куски застревали в горле.

В подсобке кают-компании Венка покрыл краской подволок, перелез к дальней переборке — в глухой угол. Потому не разобрал, какую сыграли тревогу.

Все выбежали на подветренный борт. Аварийщики в противогазах спустились в рефрижераторный отсек — на помощь вахте. Заменили неисправный вентиль. А Кузьма Никодимыч спохватился:

— Что-то нет моего!..

Для Венки же к тому времени уже вдоволь хватило испаренного аммиака, надышался им.

6

Еще до завтрака Нонна надела любимый сарафан из цветного ситчика, как обычно радуясь тому, что он удачно выделял бедра и грудь. «Какая я пикантная!» Повертелась у зеркала, испытывая почти удовольствие, что могла помешкать и таким образом досадить Зубакину, уже измученному к тому времени ожиданием ее появления. Взбила где надо прическу, стращая себя: «Однажды все-таки нарвусь на первого помощника!.. — Прислушалась. — А, была не была!» Стремительно вышла из подсобного закутка, тотчас же вернулась назад: забыла прихватить наполненное водой ведро и тряпку для мытья пола.

Отделанная ясенем дверь в ходовую рубку была закрыта, что Нонна приняла за предвестье удачи: «Никому не залезу в глаза». Нащупала в кармане ключ от капитанской каюты и постояла, принудив себя забыть, куда столь тщательно собралась, обмирая от страха. «Грех ведь», — сами сложились в ней слова.

Мимо нее быстро прошел Назар.

«А чего же… Мог бы поприветствовать! — взяла Нонну обида. — Не просто так я к Зубакину. У меня служба».

Поискала скважину в двери. Отрывисто щелкнула замочная пружина.

Открытый по грудь Зубакин лежал, задрав острый подбородок над измятым тельником. Нонна осмелилась взглянуть — спал ли он? После мыла палубу, будто по обязанности вслушиваясь, как дышал, наслаждаясь тем, что маялся, дожидаясь, когда в последний раз отожмет тряпку и ополоснется в его ванной заграничного производства…

— Ф-уу! Капитан!.. — выдохнула, разгоряченная, на ковровой дорожке в приемной.

— Ты опять занялась мокрой приборкой? Да? — сказал Зубакин из спальни вроде и в сердцах, и со смущенной смешинкой.

— Как же! Сердце у меня зашлось! — взобралась с ногами на диван. Ей не терпелось затылком достать ясеневую полированную переборку. — О, господи! — Сказала, как только подтянулась к ней, закрыла глаза, не желая больше ничего знать. Неглубокого, нежного холодка для нее не хватило. Чуть повернула голову — висок ее лег к другой части той же переборки: — Я твоя. И я же в тебе. Никому это не нарисовать. Никакими красками. Чудо! За что так?

Полуодетый Зубакин стоял напротив нее и курил, равнодушно поглядывая на свои босые ноги. Видел ли он Нонну? Не всю. Не сводил глаз с ее рук («Какие, а!»).

«Она, конечно, не отдает отчета, какая есть, — говорил за него восхищенный взгляд. — Не дорожит собой, своей молодостью. А неглупа!..»

Ее руки с ямочками у острых локотков еще не утратили летнего загара и звали к себе. Он не знал: или надо ему снова подойти к ней и обнять, стиснуть до самозабвения, или лучше повременить, пусть ждет. Опустил капельку слюны на кончик папиросы, на тлеющий табак. «Ах, бесовка, как уронила их!..» — взволнованно, не в осуждение сказал про себя и пошел в сторону, торопясь отыскать пепельницу.

Возле иллюминатора он между прочим поглядел на взрыхленный циклоном океан. Чуть задумался.

На диване Нонна не усидела, легла. Что-то подначивающее промелькнуло в ее глазах, подторапливающее. Улыбка получилась у нее с горчинкой. Как будто упрекала Зубакина за то, что слишком часто поступает по-волчьи. Ни дать ни взять «морской волк»!

Из теплой, всегда ярко освещенной глубины «Тафуина», оттуда, где главный двигатель, к ней сквозь перекрытия с ровными интервалами шли расплывчатые толчки, напоминая бравурный марш.

Справа по борту «Тафуина» из нестерпимо блещущего стеклянного плена вырвался остров Онекотан с влезшим в тучи и как бы поблекшим в них вулканом придуманного капитана Немо.

Нонна смотрела и на океан, и на остров с вулканом, и ничто ее не трогало. «Никому не изобразить такой человечной каюту и то, что за ней, — бесконечное счастье, потому что мы видим все чересчур спокойно или под влиянием давно освоенного. Людям больше говорит не живопись, а музыка. Я, как Зубакин, неравнодушна к грезам Великого Немца».

На промысловой палубе, поверх огненно-красных окуней безрадостно царствовал север. Утратив свою обычную бравость, матросы-добытчики корчились, крутились, сбрасывали рукавицы, чтобы погреть уши. «Выходили» — вытянули — трал на стылую, в ледяной корочке промысловую палубу и ждали, когда им разрешат его опорожнить.

А внизу, под палубой, жарко дышали тропики. Отряхивая пот, матросы-обработчики кидались от раздаточного стола, от ванной с водой, от упаковочной площади — со всех сторон — к пустым противням, несли их пачками, взгромоздив на макушку головы. С нагруженными они бежали (только бы не запнуться!) к тележкам, заторможенным на путях, к обмурованным морозильным камерам. Лучший резчик рыбьих голов, коротко — головорез, только знал поворачиваться, по глаза залепленный рыбьей чешуей. Для всех переливчато звенел дюралий, а стальные колеса на стыках рельсов цокали так звучно и отрывисто, будто смаковали какое-то заморское лакомство.

Сюда в тропики, где никто не помышлял о куреве (чего греть без того горячий воздух!) заскочил тралмейстер только взглянуть, что и как, — не работать. Горели лица, сверкали влажные резиновые перчатки. Он не заметил, как сам взялся помогать выравнивать матовые, кое-где с рваными краями и гнутые крышки.

Тут же, в глухом нутре морозилки (камеры со стенками из белых труб с аммиаком) бились, ломали ногти в прорезях неподдающихся винтов рыхлый Ершилов, верткий тонкий Зельцеров, с ними старший электромеханик Бавин. Он с утра настаивал применить вентиляторы, без них морозка затягивалась. А они появились только теперь.

Столько было потеряно рабочего времени! В пересчете на рыбу тонн тридцать. Оттого Ершилов, под чьим началом находились все в целом механизмы и приспособления, чувствовал себя на мели. Косился на Зельцерова, что послушал его, проявлял «самостоятельность» — не внял расчетам Бавина.

Возле них троих, на подхвате, сновали слесари, с ног сбились электрики и Игнатич, Серега, Назар. Сбоку поток обезглавленных, промытых, бело-красных, пахучих окуней двигался еле-еле, чаще с запинками, о чем Зельцеров (осторожный!) известил Зубакина, снял с себя ответственность за производительность.

Нонна отодвинулась, посмотрела на Зубакина, как на типаж:

— Капитан! Раздобудь себе, пожалуйста, трубку! Громадная, с кулак, она пришлась бы тебе как нельзя кстати. Представь-ка: на ней твоя лохматая рука!.. Схватил бы прочно за нижнюю часть, за толстую… — Она открыла для себя, что, изменив его в мелочах или подправив, создаст настоящий шедевр.

Снисходительно дозволяя ей болтать, Зубакин уже жалел, что никого не послали за ним. Зельцеров-то что? На кого сделал ставку? На стармеха? Ай-ай!

— Там, где табак… — сказал он Нонне. Погладил ее плечо.

Она, путая, где фантазия и явь, подтвердила:

— Да. Ты суровый зверюга. Лев. Волком… не подходит! Тебе еще бы грубый шарф. — Условно перенесла Зубакина на верхний капитанский мостик, в ночь, примерила за его спиной подсвеченный фонарем снег — белые, зависшие во тьме нити.

«Не справятся без меня на фабрике!..» — свербило в Зубакине. А Нонна дала еще один совет:

— Не плохо тебе заиметь также кольцо, непременно тяжелое, из черненого серебра, с гербом. Оно ого как выделяло бы… Ты же редкостный. Это я без всякого. Как бывшая студийка.

Он пренебрежительно подтянул губы.

К чему ему трубка? Без кольца тоже мог обойтись. А то, что как ни с чего образовалось узкое место, морозилка не успевала пропустить через себя всех добытых окуней, — это да, ему нужно вмешаться. Покачнулся от того, что на нем повисла Нонна, прижалась к его волосатой груди: «Такому античная выверенность в пропорциях совершенно ни к чему. Любезность тоже».