Армагеддон был вчера - Александр Полосин

Потом мне приходилось ещё не раз встречаться с фотографией Уты и её мужа. В самых разных изданиях, книгах, на постерах. Оказывается, не я один поразился необычайному искусству художника, сумевшего в камне запечатлеть не только живые лица давно умерших владык, но и их характеры, настроения, чувства.

Это тебе не истуканы признанного великим Микеланджело – те, что прекрасно передают красоту человеческого тела, великолепие пропорций, может быть, даже силу идеи, но... Но в них нет человеческих характеров. Раб, разрывающий цепи, у него не страдает. У него нет кругов под глазами от бессонных ночей, проведённых в мечтах о свободе.

У Уты видны круги под глазами…

* * *

Шорох одежды и тихий перезвон – вот что меня разбудило. Курт, сосед по комнате в нашем общежитии, как обычно по выходным, уехал к себе домой, в Анклам. Звал с собой, но предстояло празднование Сереги Махончикова, стажёра-полугодичника, так что пришлось отказаться.

Ну, в общем, понятно, что происходит на студенческих вечеринках. Тут мы не открыли ничего нового по сравнению с тем, что тут же, в Лейпциге, вытворяли наши предшественники. Тот же Радищев, по слухам, очень ярко умел вгонять в ступор добропорядочных немецких бюргеров. Да и другие русские студенты Лейпцигского университета наполняли городские хроники своими проделками. То на дуэли кого зарежут, то песни по ночам орут, то бузу из-за задержки стипендии устроят.

Вобщем, традиции были стойкие. Единственное, что не отравляло жизнь студенческую нашим давним предшественникам – югославская водка «Казачок». Где уж её выкопал виновник торжества, неизвестно, но свойства её были изумительны. Ни до, ни после я не встречал второй такой водки, коя обладала бы столь же невероятной способностью мгновенно обжимать, как обручем, сначала голову, а потом – желудок.

Словом, вычистив из себя эту напасть, я нашёл, что уже не в силах продолжать веселье, и отправился на боковую.

Спалось, однако, плохо: «Казачок» продолжал бить гопака в голове, та бурно возмущалась, желудок ей вторил. Обрадованная освобождением из цепей критического анализа действительность тоже пустилась в пляс… Правда, в русский: плавала вокруг раздухарившегося «Казачка» лебёдушкой, махала платочком из обрывков то ли реальности, то ли сна. С кем не бывает! Однажды утром мы пришли будить Лёньку Ставенова после подобной же пьянки. Так он, едва сфокусировав на нас глаза, заорал с ужасом: «Ну и рожи!» – и тут же спрятался под одеяло. А потом уверял, что нашего визита не помнит, а вот что ему под утро приснились монстры ужасные – это да, это было, и было страшно. И мы так и не смогли от него добиться – то ли он нас так изящно оскорбил, то ли мы сами выглядели настолько специфически, что Лёнька не отличил нас от своего ночного кошмара…

Потому, в общем, я и не удивился, когда во мраке комнаты заметил движение на фоне окна и почувствовал довольно сильный и чуть-чуть приторный запах какой-то косметики. Не удивился я и тогда, когда движение обрело форму и воплотилось в тёмном силуэте, что расположился около моего стола. Судя по контурам, это была женщина. В длинном платье и в накидке с капюшоном поверх него. Подняв голову, она рассматривала плакат с изображением Че Гевары и проникновенными словами: «Будь революционером. Коммунистом!» Почему-то не удивляло и то, что она в состоянии что-то там рассмотреть в полной темноте. Но отчего-то я боялся, что она сейчас ко мне обратится.

Не зря я боялся.

– Опять? – с тяжким упрёком в голосе промолвила тень. – Ты забыл, что обещал? Мне что, владетелю маркграфу Эккехарду на тебя пожаловаться? Работа не сделана, хоть все сроки прошли, а ты валяешься, как пьяный сорб. И запах, Боже милосердный! Что ты опять за гадость пил?!

Странно она говорила. То есть всё правильно, но… Упрёки были заслуженными – я почему-то знал это. Но…

Лишь чуть позже некая дежурная часть моего сознания сообразила: это ж она на старонемецком меня отчитывает!

Нет, чтобы видеть сны на немецком языке, – это было обычно, раз уж довелось попасть на учёбу в германский университет. Но на языке средневековой Саксонии – такого не случалось. Учить-то я его учил, конечно…

Но странным образом её речь была понятна. Хотя сам по себе и современный саксонский диалект – не подарок для иностранца. Не всякий раз и поймёшь, когда в пивной-кнайпе к тебе обратится какой-нибудь старикан…

Тем временем Тень зажгла настольную лампу… и превратилась в миловидную, невысокую молодую женщину в тёмно-синей накидке, бордовым бархатным платьем под ней, по швам и краям расшитым золотом, и с золотыми не то бусами, не то монисто на груди. В смысле – над грудью, ибо та неплохо подчёркивала сама себя.

А вот лицо… Лицо женщины нарядности одежды не соответствовало.

На нём проступало несчастье. В глазах влагой стояла печаль, губы были сжаты, словно она привыкла прикусывать их изнутри, веки припухли, как будто она только что плакала.

Неужто из-за меня? Будь она неладна, эта паршивая, тогда ещё не распавшаяся Югославия с её драной водкой!

Женщина подошла поближе, морща носик от сивушных паров.

– Я же присылала тебе нормального рейнского, – продолжала она. – Владетель рыцарь Генрих из Лорхауптена лично из своих запасов передал владетелю маркграфу. Он, в милости своей, подарил тебе целых две дюжины бутылок! А ты? Опять пойло крестьянское в ход пошло? А вино? Всё выпил?

Я лежал, ничего не понимая. «Казачок» действительно оказался редким по мерзости пойлом. Но какие рыцари, какие владетели, что за маркграфы? Оглянись, девушка, – на тебя мужественно смотрит Эрнесто Гевара де ла Серна, призывая стать революционером и коммунистом! В углу стоит портативный телевизор «Шилялис», и лампу ты зажгла электрическую. А в окне виден двенадцатиэтажный дом напротив, в части окон которого светит неон – любят немцы украшать окна сиреневыми и фиолетовыми трубками. И снизу тарахтит «Трабант» – значит, часов пять уже, кто-то на работу собирается. Ужасно рано они тут, в Германии, работать начинают – в шесть, в шесть тридцать…

– Давай, давай, просыпайся, наконец, – легко толкнула меня в плечо женщина. – Пользуешься моим добрым к тебе отношением, а ведь оно может и перемениться. Если ты так будешь свои обязательства нарушать. Фреску прекрасную написал, вижу, – кивнула она на Че. – Но опять вместо основной работы! А донаторы уже волнуются. Намедни владетель рыцарь Отто из Бланкенштейна на Заале интересовался, как дела. Ты понимаешь, что с огнём играешь? Хочешь, чтобы твой и мой господин маркграф тебя действительно сарацинам продал?

Но глаза её не грозили. В них было сожаление и всё та же затаённая печаль.

«Казачок» вновь полоснул шашкой по мозгам. Чтобы не взвыть, я вступил в разговор. Глупо вступил:

– Не имеет права. Я советский гражданин!

Нас даже гэдээровские таможенники не досматривали.

– Был когда-то, – сурово прервала меня ночная гостья. – Забыл, кто тебя приютил, когда ты с Восточной марки сбежал? Если хочешь, можем тебя вернуть. Герцог Леопольд только рад будет. Вот уж тот точно тебя венграм продаст…

Я счёл за лучшее промолчать. Венгры советских действительно не любили...

– Ну, то-то, – удовлетворённо промолвила дама в бархате. – И чтобы я больше не видела, как ты этот крестьянский самогон употребляешь. Ровно славянин какой! Сейчас пришлю тебе с Маргретой две бутылки мозельского… Полагаю, – погрозила она пальчиком, – что хватит тебе этого. В себя чтобы пришёл и к утру был в замке! И никаких чтобы этих мне с Гретхен! И как это у вас, богомазов, всё сочетается? Даму сердца славите, а девушкам проходу не даёте! Вон, Вальтер, даром что полумонах, вагант, а тоже…

Как ни буйствовал в голове югославский «казак», последние слова заставили глянуть на гостью… э-э, несколько другими глазами.

– Ia wolde ih an die wisen gan, flores adunare,

do wolde mich ein ungetan ibi deflorare –

– сами собой прошептали мои губы куплет из стиха, что мы проходили в курсе средневековой немецкой поэзии. Ничего более глупого нельзя было придумать, чем декламировать в присутствии благородной особы строки «Пошла я как-то на лужок… Да захотел меня дружок» из стихотворения «Я скромной девушкой была», где к тому же слова «иби дефлораре» даже не нуждались в переводе с латинского.

Но дама, против ожидания, не разгневалась, а хихикнула, чуть покраснев. Излишним ханжеством она, похоже, не отличалась. Н-да, пока Курта моего нет, можно было бы…

– Негодники вы все… – казалось, она добавит: «мужики».

Ой, если бы не голова! Чуть шампанского предложить… Можно сбегать к Мбанге, негру из Южной Африки. С которым мы как-то подрались из-за громкой музыки, что он включал в три часа ночи, а потом подружились.

На базе классовой борьбы подружились – ему, борцу с апартеидом, советские были союзниками. А потому он специально позднее зашёл извиниться. Ну и… известно, как русские извинения принимают.