Французское искусство жить не напрягаясь - Оливье Пуриоль

что я не понимаю речь своего персонажа. Пунктуация для меня важнее слов. Я выступаю скорее как музыкант, чем как актер. Взять, к примеру, роль Сирано: я чувствую внутреннюю музыку текста задолго до того, как понимаю слова. Фильм «Я хочу домой» Алена Рене снимали на английском языке, и я не понимал ни слова из того, что говорю, – просто действовал по ситуации. И все шло хорошо, пока однажды Рене не перевел мне некоторые фразы из диалога и не объяснил смысл моих реплик. Тут-то все и сломалось. Я не мог играть, меня, если честно, просто парализовал текст моей собственной роли. Нам пришлось сделать не один десяток дублей.

Непонимание того, что он говорит, не только не становится препятствием для Депардье – оно вообще превращается в возможность. Чтобы сыграть роль, ему не нужно останавливаться и фокусироваться на том, что он должен сказать или сделать. В конце концов, никто же не ждет, что скрипка прочувствует всю музыку, которую играет. Актер подобен инструменту, сквозь который проходит музыка. Он ощущает ее красоту, пока не начинает понимать причины этой красоты. Парадоксально, но именно такое дистанцирование от содержания текста позволяет интерпретировать его предельно верно, резонировать с ним:

Когда я читал Блаженного Августина, это было больше, чем текст, который зачастую сложен для восприятия, – зрителям следовало почувствовать вибрации, они должны были проникнуть им в душу. Дело было не в словах, зрители будто молились – сами с собой. Для меня это походило на чтение сказки засыпающему ребенку: наш голос уводит его в собственный внутренний мир, где царит воображение.

Что справедливо для текста или сцены, верно и для обычной жизни. В частности, это касается любви: «Что бы ты ни пытался контролировать, оно сразу стареет, умирает, и пламя гаснет». Депардье, актер-философ или, вернее, философствующий актер, выступает за желание и естественность, а не за волю и усилия. Своими словами и поступками он пропагандирует некую всеобщую небрежность. Из-за этого в глазах глупцов он примитивен, но эта кажущаяся примитивность – признак высшей интуиции. Она говорит «нет» разуму с его анализом и «да» – гению жизни. «Конечно, можно попробовать и анализ. Я занимался им 30 лет, а потом понял, что это просто потакание собственным слабостям. Если вы зацикливаетесь на сожалениях, угрызениях совести, обидах, вы пресыщаетесь – и больше не можете принять жизнь с распростертыми объятиями». Примерно об этом же говорит и Франсуа Рустан, разделяющий кредо Депардье:

Одна из характеристик жизни заключается в том, что ее нельзя понять, – настолько она сложна. Единственно верная мысль – та, что спешит безвозвратно погрузиться в жизнь. В итоге то, что выглядит идиотизмом, становится интеллектом в действии. Мысль становится законченной, когда она замолкает в тишине действия.

Именно поэтому Франсуа Рустан предпочитает гипноз прямому анализу. Гипноз позволяет человеку вернуться к себе – или, точнее, вернуть себя в мир, в его перспективу. Гипноз дает возможность испытать самозабвение. Мы забываем о своем «я», пропитанном проблемами, тем самым избавляя его от всего, что на него давит, и возвращая к основному состоянию: быть живым. Быть живым – значит быть никем, быть самой жизнью, и только. Не жизнью «вообще», а собственной жизнью, тем потоком, в который вы погружены с головой. В этом случае «я» становится лишь деталью более крупного целого. Греки называли это целое космосом – миром, в котором каждое существо находится на своем месте и счастливо этим. «Если человек способен свести все к состоянию "просто быть живым", он уже излечился. Потому что восстановиться в собственном теле, по отношению к этому телу, к обстановке, к окружающей среде в целом… Этого достаточно». Нет необходимости стремиться к какой-либо цели, даже к излечению. Если проблема имелась, теперь она решена. Если вы сами были проблемой, то растворились в чем-то большем – жизни. «Вы не знаете, что происходит, но, если вы сохраняете спокойствие, происходит многое»{19}.

Вы достигаете цели именно так: забывая о ней. Или, вернее, так: стоит нам отказаться от цели, она сама к нам приближается. «Для азиатов – для японских лучников, например, – само собой разумеется, что стрела находится в центре мишени еще до того, как вылетит из лука. По сути, между стрелой и мишенью нет никакого пространства, иначе нельзя было бы попасть в цель с закрытыми глазами». Это предполагает «отказ от всякой преднамеренности, потерю "я", которое целится и направляет действие. Другими словами, безличность, которая участвует в движении, представляет собой завершенное действие и не может быть от него отличима». Нужно уметь ждать. Но у этого ожидания ничего общего со страхом, нерешительностью или, как в случае Элен Гримо, перфекционизмом. Это почтение к идее, что время для действия исходит из самого действия, а не из нас. Иными словами, если я ничего не буду желать, если я вынесу за скобки страх и нетерпение, то ритм всех без исключения событий будет продиктован естественной для них продолжительностью времени. Этот подход может показаться немного «растительным», но и у человеческих дел есть свои сезоны и своя продолжительность, с чем неплохо бы считаться. Если действие еще не созрело (если еще не пришло его время), нет смысла подталкивать решение. Не я принимаю решение и навязываю миру свою волю – а я, отступив в сторону, отдаю себя миру в полное распоряжение и решаю прислушиваться к его требованиям. Как ни странно, именно отказ от любой цели способен породить действие. Ночь, затем вспышка молнии.

Большинство человеческих проблем, которые не решаются путем размышлений, можно легко решить действием. Если вы хотите что-то понять, нужно это сделать. Именно руки учатся завязывать шнурки: гораздо проще показать это ребенку, чем объяснять это на словах. Если мысли и играют какую-то роль, то лишь внутри самого действия и благодаря ему. Навык, непосредственно впитанный телом, «вписанный» в тело, легче усваивается и лучше сохраняется. В качестве примера часто приводят катание на велосипеде. Нельзя думать о равновесии. Телесный навык – то, что остается с вами, когда вы все забыли. Если точнее, он остается именно потому, что все остальное было забыто. Есть способ сохранять навык через забывание: этот способ называется привычка. Не нужно думать, чтобы делать. Знания всегда под рукой (и даже в руке, во всем теле) и легко активируются, какой бы ни была привычка: ездить на велосипеде, управлять автомобилем или читать на иностранном языке. Хороший урок усваивается навсегда. И, как ни странно, «ничегонеделание» – это тоже урок такого рода.

Художникам это явление хорошо знакомо. Фраза Пикассо «Я не ищу, я нахожу» – это не самонадеянность высокомерного гения, а признание скромного труженика, осознающего невозможность установить малейшую связь между усилиями, затраченными на поиск, и самим открытием. Недостаточно просто искать, чтобы найти, – таков суровый закон ремесла художника. Можно тысячу раз выстрелить в мишень, но ни разу не попасть в яблочко и даже не приблизиться к нему. Рустан пишет:

Брамс иногда запирался у себя на несколько дней перед тем, как начать писать, пока не входил в состояние, которое называл гипнотическим. В этом состоянии он уже не знал, как искать, знал лишь, что надо позволить себе найти. Если такие творцы и находят, то потому, что больше не ищут, или потому, что достигли предела, за которым становится ясно, что поиски тщетны. Все их личные попытки, все усилия привели к отчаянию, к мысли, что они ничего никогда не найдут. Пикассо на протяжении определенного периода жизни каждое утро вставал с полной уверенностью, что накануне написал свою последнюю картину. Уверенный, что больше никогда ничего не напишет, вечером он снова погружался в творчество.

Чтобы найти, нужно оставить всякую надежду, искренне отречься и от себя, и от цели. Помните: «Если вы сохраняете спокойствие, происходит многое». И все легко.

Это касается не только искусства, но и жизни в целом, которая, по сути, и есть неизменно творческое состояние. Если вы стремитесь к подлинным переменам, нет смысла полагаться на силу