Воскресение в Третьем Риме - Владимир Микушевич

Маленькая Атала болтала по-французски, как по-русски, и, приезжая домой к родителям («на побывку», – ворчал Василий Евдокимович), никак не могла привыкнуть к тому, что батюшка с матушкой (так Василий Евдокимович приучал ее называть родителей) по-французски не говорят и не понимают. Между тем гувернантка приучила ее говорить о своих интимных нуждах только по-французски, и Наташа просто не умела говорить о некоторых вещах по-русски, что смущало ее мать и заставляло хмуриться отца. «Эх, девка, девка, за кого тебя замуж выдавать», – качал головой Василий Евдокимович, но и он не мог не любоваться дочерью, когда она лихо гарцевала перед ним в седле. Разумеется, всякая казачка усидела бы на лошади, но Наталья не просто ездила верхом, она именно гарцевала, переняв это искусство опять-таки от Нины Герасимовны, и Василий Евдокимович, бравший не раз призы за джигитовку, не мог не восхищаться наездничеством дочери, хотя и ворчал вслух, что не девичье это дело. У него в голове не укладывалось, что Наталья, воспитанная как барышня, – при этом отнюдь не белоручка (правда, руки у нее были белее некуда, но из барственных ручек не валилась никакая работа: Наталья могла жать пшеницу целыми днями, мастерски владея серпом, доила коров и на славу стряпала казачьи блюда). Но во всем этом чувствовалось не прилежание домовитой крестьянки, а прихоть причудницы-барышни, дескать, хочу жну, хочу на коне скачу, хочу на фортепьянах играю. Василий Евдокимович не мог скрыть глухого раздражения, но не восхищаться красавицей дочерью тоже не мог. Честно говоря, он сам не знал, чего он хочет от Натальи, и потому не особенно задерживал дочь у себя на хуторе. И Атала снова скакала по горным дорогам то вровень с Ниной Герасимовной, то вдруг обгоняя ее, так что встревоженная крестная не без труда настигала ее где-нибудь над головокружительной крутизной. Никто не знал, о чем всадницы беседуют во время своих долгих прогулок, но то были беседы задушевные, хотя и не безоблачные, так как обе были вспыльчивы, нередко ссорились, но жить одна без другой не могли. Словом, Наталья Темлякова в юности напоминала княжну Джаваху, хотя она могла быть скорее героиней, чем читательницей романов, написанных Чарской.

Была еще одна причина, по которой Василий Евдокимович не решался разлучить свою дочь с ее крестной матерью. Княгиня почиталась негласно, но непреложно среди староспасовцев. В ней видели то ли начетчицу, то ли даже подвижницу, в особенности после того, как она овдовела, отправив своих сыновей в кадетский корпус. Молодая вдова наотрез отказывалась от замужества, что окружало ее неким таинственным ореолом не только в светском обществе, но и среди казачества, так что пребывание девицы у нее в доме было весьма почетным, приравнивалось к воспитанию в скиту. И действительно, Нина Герасимовна не только не отвращала свою питомицу от Спасова Согласия, но, напротив, сама посвящала ее во все правила древлего благочестия и настаивала на их неукоснительном исполнении. Она приучила свою питомицу творить умную молитву и каждый день читать перед Спасовым образом скитское покаяние. Наталья училась читать одновременно по-французски и по-славянски, по Фенелону и по Псалтырю. В библиотеке княгини, кроме святоотеческих трудов, было много старообрядческих писаний, иногда напечатанных, чаще воспроизведенных от руки, и Наталья вскоре приучилась к уставу и полууставу. Василий Евдокимович тоже собирал подобные книги, почитывая их на досуге, и диву давался, до чего охоча до них малолетняя Наталья. Это усугубляло его благоговение перед кумонькой-княгиней, как он называл Нину Герасимовну, но усиливало также его опасения, не отвратила бы она свою крестницу от замужества, на что он согласиться никак не желал, но и возражать не мог, будучи тверд в своей вере. А пока он удовлетворенно наблюдал, что его дочка не читает никаких «романов» или песенников, а сосредоточенно вглядывается в добротные древние буквы. Василий Евдокимович побаивался, правда, не испортила бы она себе глаза таким чтением, но не мог скрыть удовольствия, когда она читала ему жития святых вслух не хуже завзятой уставщицы.

Русские книги попали в поле зрения Натальи сравнительно поздно и, надо сказать, разочаровали ее. Из них она облюбовала для себя только «Историю государства Российского» Карамзина. Все остальное она откладывала в сторону, едва прочитав несколько страниц. Слог новейших русских книг ей казался легковесным по сравнению со славянским и топорным по сравнению с французским. Нина Герасимовна насторожилась, увидев, что ее воспитанница пренебрегает не только Лажечниковым, но и Тургеневым. Она совсем было перестала читать беллетристику, когда узнала, что в романах «про неправду все написано», как говорил Смердяков. Наталья никак не могла понять, зачем ей читать всякие выдумки. Нина Герасимовна не сумела переубедить ее, объясняя, что такое реализм в литературе. Наталья оставалась при своем мнении. В книгах она ценила только глубину мысли и красоту слога, не находя ни того ни другого в сочинениях своих русских современников. Неожиданно она обрела, впрочем, русского автора по себе. Этим автором оказался Лермонтов.

Конечно, Наталья не могла не прочитать своего в строках «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою пред Твоим образом, ярким сиянием». Она повторяла про себя вместе со скитским покаянием строки «Казачьей колыбельной»:

Дам тебе я на дорогуОбразок святой;Ты его, моляся Богу,Ставь перед собой.

Сохранился рассказ Чудотворцева о том, как мать читала ему эти строки; сохранился и образок, подаренный ею. Уже слепой, Чудотворцев действительно ставил его перед собой. Но особенно поразило Наталью «из пламя и света рожденное слово». Это слово стало символом ее веры. Только такого слова она и искала в книгах. Ее интересовало одно: исповедание веры. Только этого она ждала и требовала от любого автора, а когда она такого исповедания не находила, то навсегда закрывала книгу, не понимая, зачем ее читать. Но Лермонтов вел ее, вернее, влек дальше, и Наталья шла за ним в мир иной, как его предок Томас Лермонт шел в страну фей следом за белым оленем. Очень рано на этом странном пути Наталья повстречала Демона.

Однажды во время верховой прогулки восьмилетняя Наталья (она твердо сидела в седле с пяти лет) спросила свою крестную, неужели Демон тоже выдуман, как, например, Дед Мороз. Нина Герасимовна натянула поводья, задерживая иноходь своей лошади (Наталья вынуждена была последовать ее примеру) и махнула рукой в сторону ближайшего поворота (горная тропа изобиловала ими): «А он вон там стоит; он всегда там, где его называют; только не всегда он виден». Впоследствии Нина Герасимовна уверяла девочку что пошутила тогда, но та молча хмурилась в ответ. «А теперь вы разве не шутите, Нина Герасимовна?» – парировала она однажды. (Ниной Герасимовной она называла княгиню разве что на людях и во время размолвок, обычно называя ее наедине матушкой.) И Нина Герасимовна сама нахмуривалась, почувствовав, что ее крестница обиделась.

Прошло три или четыре года, и Наталья спросила свою крестную опять-таки на верховой прогулке:

– Как вы думаете, матушка, не напрасно ли Тамара отреклась от Демона? Он же говорил:

Хочу я с небом примириться,Хочу любить, хочу молиться,Хочу я веровать добру…

Разве он неправду говорил?

– А что он дальше говорит, ты не помнишь? – ответила княгиня, на этот раз отпуская поводья:

Оставь же прежние желаньяИ жалкий свет его судьбе:Пучину гордого познаньяВзамен открою я тебе.

Тебе пора уже знать, девочка, кто открывает нам «пучину гордого познанья».

– Вы хотите сказать «диавол», матушка, – немедленно откликнулась Наталья, не отставая от своей крестной, уже пустившей лошадь в галоп, как будто всадница старалась ускакать от очередного вопроса. – Но разве диавол пал не оттого, что его мало любили? Разве вы не помните, «когда в жилище света блистал он, чистый херувим… когда он верил и любил, счастливый первенец творенья»? Он-то любил, а его никто не любил, вот он и пал, и «сеял зло без наслажденья».

– Диавол – враг душ человеческих, – только и могла ответить княгиня на всем скаку. Но Наталья не отставала от нее.

– Пусть враг, но разве не заповедал нам Спаситель любить врагов своих? Как же я должна любить такого врага, если он к тому же так прекрасен?

– Откуда ты знаешь, как он прекрасен? – Княгиня резко остановила лошадь.

– А разве вы не показали мне его прошлый раз вон там? – И Наталья указала на тот же самый поворот, перед которым когда-то спросила свою крестную, неужели Демон выдуман. Так или иначе, они обе вновь оказались перед этим поворотом, и, потупившись, как виноватая, княгиня молча направила свою лошадь в сторону дома. И воспитаннице не оставалось ничего другого, кроме как последовать за ней.

В своей библиотеке Нина Герасимовна переворошила множество книг, пытаясь найти ответ на вопрос, не может ли дьявол спастись любовью. Подбор книг свидетельствовал о том, что подобным вопросом задавалась она сама и кто знает, может быть, с юных лет ни о чем другом не думала. От отцов Церкви Нина Герасимовна в который раз перешла к сочинениям гностиков. Еретических сочинений было в ее библиотеке больше, чем приличествовало бы ревнительнице древлего благочестия. У поздних гностиков, особенно в их двусмысленных поэтических гимнах Нина Герасимовна находила упоминание или заклинание Девы, которая способна спасти Люцифера-Денницу, вернув его в плерому, в полноту божества. Правда, эта Дева – не просто дева, а падшая София Премудрость, и, спасая Денницу, она спасается сама. Читая загадочно-пламенные строки поэта-гностика в сглаженном, элегантном французском переводе и вопреки переводу улавливая в них некий тайный смысл, Нина Герасимовна поймала себя на том, что краснеет, нечто припомнив. Она отложила книгу, взялась за другую, но то, что она прочла в ней, было не менее соблазнительно. Автор повествовал о том, как Христос пролил слезу, услышав о смерти Лазаря (что подтверждается Евангелием от Иоанна). Из этой слезы был сотворен ангел по имени Элоа, чувствующий себя девой. Дева Элоа влюбляется в Люцифера и надеется вернуть падшего ангела Богу своею любовью. Далее источники расходятся. Поэт-романтик воспел дерзновенно-счастливую чувственную любовь Элоа к Сатане, но восточное предание говорит иное. Сатана не мог добиться от Элоа того, чего он желал, и русский поэт вложит в его уста презрительные слова: «Бесполых жриц любви не нужно Сатане». Правда, Константин Константинович Случевский напишет свою поэму уже после разговора крестной дочери с крестной матерью, но В.Я. Брюсов скажет по поводу «Элоа»: «Да! Это не Лермонтов», противопоставляя поэму Случевского слишком целомудренному «Демону», а Чудотворцев уделит «Элоа» пристальнейшее внимание в своем «Оправдании зла».