Американский претендент - Марк Твен

Он долго бродил по улицам, занятый своими размышлениями, и говорил сам себе: «Как бы то ни было, но встречать уважение все-таки приятно. Вот я заставил уважать себя забияку Аллэна, задав ему здоровую трепку. После того и другие соседи стали смотреть на меня иными глазами, сделались даже почтительны по отношению ко мне за мою личную заслугу – все за то же, что проучил нахала. Но если их уважение мне приятно, то уважение, основанное на незаслуженных прерогативах, которых следовало бы стыдиться, на призрачных правах – оказывается на поверку еще приятнее. Какая, например, заслуга состоять в переписке с графом? А между тем мальчишка-телеграфист проникся за это почтением к моей особе».

Итак, заатлантическая телеграмма летела теперь на родину! Уж одна эта мысль оживляла добровольного изгнанника. Он шел такими легкими шагами, и его сердце ускоренно билось от счастья. Отбросив все колебания, бедняга сознался себе, что он сходит с ума от радости, что он готов отказаться от своей затеи и спешить домой, домой! Его нетерпение получить ответ от старого графа росло с изумительной быстротой. Он прождал целый час, стараясь как-нибудь скоротать время, однако не мог ничем развлечься. Его взгляд безучастно останавливался то на том, то на другом предмете, но мысли блуждали далеко. Трэси опять зашел на телеграфную станцию за ответом.

– Пока еще нет, – отвечал мальчик и, взглянув на часы, прибавил: – Я не думаю, чтобы вы получили его сегодня.

– Почему так?

– Видите ли, теперь уж довольно поздно. На таком дальнем расстоянии вы не можете быть уверены, что то лицо, которому послана телеграмма, окажется дома или будет в состоянии немедленно ответить. За подобные вещи ручаться нельзя. Кроме того, у нас, в Вашингтоне, время приближается к шести часам, а в Англии уже наступила ночь.

– Правда, – согласился Трэси, – мне не пришло этого в голову.

– Да, теперь там поздно: половина одиннадцатого или одиннадцать. По всей вероятности, вы не получите сегодня ответа.

ГЛАВА XIV

Трэси вернулся домой к ужину. Смешение разных запахов в столовой показалось ему еще противнее обыкновенного, и он с наслаждением подумал, что скоро избавится от всей этой гадости. Когда квартиранты поднялись из-за стола, молодой человек не мог бы сказать утвердительно, ел ли он что-нибудь, или нет, но разговоры соседей, во всяком случае, не достигали его слуха. Сердце Трэси все прыгало от восторга, а перед его глазами вставала роскошная жизнь в отцовском замке, пышное убранство, утонченный комфорт… Даже нарядный лакей в плюше огненного цвета, этот ходячий символ постыдного неравенства, рисовался его взору совсем в ином свете; даже от этой фигуры веяло на Берклея чем-то желанным и близким.

– Пройдемьтесь со мною, – предложил ему после ужина Барроу. – Мне хочется доставить вам небольшое развлечение.

– Отлично. Куда же мы отправимся?

– В мой клуб.

– Как он называется?

– Ремесленный клуб дебатов.

Трэси слегка вздрогнул. Он не заикнулся о том, что побывал уже там однажды, так как это воспоминание было ему не особенно приятно. Чувства, сладко волновавшие его в то время, постепенно ослабели, стушевались; прежний энтузиазм несомненно угас, и вторичное посещение ремесленного клуба не обещало молодому человеку никакого удовольствия. Он как будто немного стыдился туда идти. Горячие речи ораторов, конечно, только сильнее дадут ему почувствовать резкую перемену в его образе мыслей. Трэси охотно остался бы дома. Что может он услышать там с трибуны, кроме давно знакомых вещей, которые отзовутся горьким упреком в душе невольного отступника? Лучше всего было бы вежливо извиниться перед Барроу и отклонить его приглашение. Однако он боялся выдать себя этим отказом и пошел, мысленно решив удалиться из собрания как можно раньше, под первым благовидным предлогом.

После того как очередной референт прочел свою заметку, председатель заявил, что теперь будут происходить прения по вопросу, поднятому на предшествующей сходке. Предметом дебатов должна была послужить американская пресса. Это обстоятельство еще более смутило Трэси, потому что вызывало в нем слишком много воспоминаний. Он предпочел бы послушать о чем-нибудь другом. Но дебаты начались, и ему не оставалось ничего более, как сидеть и слушать.

Во время речей один из ораторов, кузнец Томпкинс, принялся громить монархов и аристократов целого света за их постыдное себялюбие, с которым они стараются удержать свои незаслуженные привилегии. По его словам, ни один сын монарха, ни один лорд или сын лорда не имеют права смотреть прямо в лицо своим ближним. Позор на их головы за то, что они решаются удерживать за собою свои незаконные титулы, свои владения и присвоенные им преимущества в ущерб остальным гражданам; позор тем, кто непременно хочет остаться при бесчестном обладании всеми этими благами, приобретенными в прошедшие века путем грабежей, подлых захватов и насилия над остальными! «Я желал бы, – прибавил Томпкинс, – чтобы здесь, на нашем митинге, присутствовал какой-нибудь лорд или сын лорда. Тогда я вступил бы с ним в беседу и доказал ему, насколько дурно и себялюбиво поступает он, пользуясь своим исключительным положением. Я постарался бы убедить его отказаться от своих прав, чтобы встать в ряды простого народа на равных условиях со всеми, зарабатывать свой насущный хлеб и не придавать значения почету, который оказывают ему ради искусственного положения, а не личных заслуг».

Слушая кузнеца, Трэси как будто слышал собственные беседы со своим другом-радикалом в Англии, точно невидимый шпион-фонограф сохранил эти речи и привез их сюда за океан для его обличения в малодушной измене. Каждое слово, сказанное этим чужим человеком, терзало совесть Трэси, и когда Томпкинс умолк, в его душе не оставалось, что называется, живого места. Глубокое сострадание оратора к порабощенным и угнетенным миллионам европейского населения, выносящего презрение малочисленного класса, который царит на недоступных ему лучезарных высотах, звучало верным отголоском его собственных чувств и мнений. Жалость, прорывавшуюся в тоне голоса, в горячих словах американца, разделял когда-то он сам и умел так красноречиво выражать ее, затрагивая вопрос об униженной меньшей братии.

По дороге домой оба товарища были задумчивы и молчаливы. Трэси ни за что не прервал бы этого молчания, он стыдился самого себя и мучился угрызениями совести.

«Да, как все это нелепо, как страшно нелепо! – думал он про себя. – И сколько низости, себялюбия, роняющего человеческое достоинство, кроется в стремлении цепляться за все эти незаслуженные почести, за это… О, черт возьми, только презренная тварь…»

– Ну уж, какую чушь порол сегодня дуралей Томпкинс!..

Это внезапное восклицание Барроу обдало деморализованную душу Трэси освежительной волной. То были самые сладостные слова для юного колеблющегося отступника, потому что они смывали с него позор, а это неоценимая услуга, когда мы не находим оправдания перед самым строгим судьей – своей собственной совестью.

– Зайдите ко мне в комнату выкурить трубочку, Трэси.

Трэси ждал этого приглашения и собирался его отклонить, но теперь ужасно ему обрадовался. Неужели речь Томпкинса, приводившую его в такое отчаяние, можно серьезно оспаривать? Он горел нетерпением услышать доводы Барроу против оратора и с этой целью решил вызвать товарища на спор – избитый маневр, который, как известно, в большинстве случаев оказывается удачным.

– Почему же вам не нравится речь Томпкинса, Барроу?

– О, этот пустомеля упустил из виду главный фактор человеческого характера. Он требует от других того, чего не сделает сам.

– Вы полагаете…

– Что тут полагать! Это очень просто. Томпкинс – кузнец, чернорабочий, обременен семьей, работает как вол, из-за куска хлеба. Но представьте себе, что вдруг, по воле капризной судьбы, он делается наследником графского титула и ежегодного дохода в полмиллиона долларов. Что тогда сделает этот краснобай?

– Конечно, откажется от наследства.

– Как бы не так! Он уцепится за него обеими руками.

– Неужели вы думаете, что он способен на это?

– Не думаю, а знаю.

– Почему?

– Да потому, что он малый не дурак.

– Значит, по-вашему, будь он дураком…

– Нет, и тогда он не выпустил бы из рук такой нежданной благодати. И каждый бы на его месте поступил точно так же. Всякий живой человек. Да и мертвецы не поленились бы встать из могилы, чтобы сделаться графами, даю вам честное слово. Даже я первый не устоял бы против искушения.

Эти слова были целебным бальзамом, отрадой, успокоением для Трэси; они возвращали ему душевный мир.

– А я полагал, что вы против аристократии.

– Против ее наследственных прав, да. Но это ничего не значит. Вот, например, я против миллионеров, однако было бы рискованно предложить мне миллион.