Американский претендент - Марк Твен

– Как, неужели его обнесли? Как жаль! Не понимаю, каким это образом я не доглядел. Ах, пусть он извинит меня. Извините, пожалуйста, мистер Бакстер… Баркер… право, извините. Верно, я думал о чем-нибудь другом; ума не приложу, как это вышло. Но я крайне озабочен одним обстоятельством, отсюда и моя рассеянность. Впрочем, не обращайте внимания на такие пустяки, мистер Бенкер, на эту маленькую оплошность с моей стороны. Так со мной всегда бывает в тех случаях, когда кто-нибудь… хм… кто-нибудь не платит мне за свое содержание по три недели. Вы понимаете, что я хочу сказать? Надеюсь, я выразился довольно ясно? Вот ваша порция рагу. Наслаждайтесь моим благодеянием настолько же, насколько наслаждаюсь я, оказывая его вам.

Яркий румянец вспыхнул на бледных щеках обиженного, разлился до ушей и залил лоб до самых корней волос. Однако юноша ничего не сказал и принялся за еду среди всеобщего неловкого молчания.

Он чувствовал, что все глаза устремлены на него. Барроу тем временем шепнул Трэси:

– Старику только этого и было нужно. Он ни за что не пропустил бы такого удобного случая придраться к человеку.

– Какая грубость, – заметил Трэси и подумал про себя, собираясь занести эти мысли в свой дневник:

«В том доме, где я теперь поселился, оказалась республика в миниатюре: здесь все равны и свободны, насколько свобода и равенство мыслимы на земле. И я решил остаться тут, надеясь быть равным между равными, заурядным человеком между такими же людьми, а между тем на самом пороге меня уже встретило неравенство. За нашей общей трапезой я вижу людей, которым, по той или другой причине, оказывают особое внимание, и вижу бедняка, отверженного всеми. Одни смотрели на него с презрением, другие с ледяным равнодушием. Он переносит жестокие обиды, хотя все его преступление заключается в бедности. Равенство должно бы, кажется, развивать в людях более душевного благородства. По крайней мере, я так понимал».

После ужина Барроу предложил прогуляться, и они пошли. Новый знакомый Трэси имел при этом в виду практическую цель и стал уговаривать приятеля переменить шляпу ковбоя на другую, более обыденную. По его словам, человеку, наряженному таким шутовским образом, ни за что не пристроиться ни к какому делу, будь то ремесло или умственная работа.

– Насколько я вижу, вы не ковбой по профессии, – заметил он.

– Конечно, нет.

– Тогда, простите мое любопытство, зачем же вы носите эту шляпу? Откуда она к вам попала?

Трэси затруднился с ответом, но наконец сказал:

– Не входя в подробности, могу сообщить вам, что я обменялся платьем с незнакомцем. Это случилось в одну критическую минуту, и я желал бы найти его, чтобы произвести обратный обмен.

– Так почему бы вам не отправиться к нему? Где он живет?

– Не знаю. Я полагал, что скорее найду его, если стану носить принадлежащий ему костюм. Он всем бросается в глаза своей оригинальностью и, конечно, привлек бы внимание самого владельца, если бы мы встретились случайно на улице.

– Отлично, – отвечал Барроу, – остальной частью вашего туалета вы можете пользоваться – она выглядит довольно сносно: не слишком подозрительно и не совсем обыкновенно. Но шляпу вы бросьте. Когда вы встретите незнакомца, он и без нее узнает свое платье. В центре цивилизации, подобном Вашингтону, такая шляпа решительно не годится. Даже ангелу в подобном ореоле не получить в нашем городе работу.

Трэси согласился обменять свою широкополую шляпу на другую, более скромного фасона, и они вскочили на подножку переполненной конки, где им пришлось за недостатком места стоять на задней платформе. Двое мужчин, переходя через улицу, увидали сзади фигуры Барроу и Трэси и тотчас крикнули в один голос: «Вот он!» То были Селлерс с Гаукинсом. Внезапная радость до того парализовала их энергию, что они не успели броситься вперед и остановить конку. Когда приятели опомнились, она была уже далеко. Они решили подождать другой и постояли некоторое время на разъезде. Между тем Вашингтон нашел, что конку на конке не догонишь, и предложил взять экипаж. Но полковник сказал:

– Нет, оставим эту затею. Уж если мне удалось материализовать однорукого Пита, то я сумею заставить его слушаться. Вот увидишь, он сам явится к нам в дом ко времени нашего возвращения.

И они бросились домой, от радости не слыша под собою ног.

Переменив шляпу, новые приятели решили не спеша пройтись пешком до своего отеля. Барроу мучило любопытство, и он опять задал своему спутнику вопрос:

– Так вы никогда не бывали в Скалистых горах?

– Никогда.

– И на развалинах?

– Тоже.

– Как давно в Америке?

– Всего несколько дней.

Тут Барроу подумал про себя: «Ведь этакие дикие фантазии приходят в голову романтикам! Читал человек, сидя у себя в Англии, про ковбоев и их приключения на равнинах. Приехал сюда, купил костюм ковбоя и воображает, что может выдавать себя перед людьми за степного удальца при всей своей неопытности. Теперь же, пойманный врасплох, он стыдится своего маскарада и придумывает отговорки. История с обмененным случайно платьем – чистое вранье. Но его хитрости шиты белыми нитками. Бедняга слишком молод, нигде не бывал, не знает света и, вероятно, ужасно сентиментален. Может быть, он не находит ничего особенного в своем переодевании, но, как бы то ни было, это престранный выбор, курьезная блажь!»

Оба спутника некоторое время шли, погруженные каждый в свои мысли. Наконец Трэси вымолвил со вздохом:

– Знаете, мистер Барроу, история с тем молодым человеком сильно подействовала на меня.

– Вы говорите про Нэта Брэди?

– Да, Брэди или Бакстера; я не знаю, как его зовут. Старик хозяин надавал ему разных фамилий.

– Еще бы: он не знает, чем донять малого, с тех пор, как тот перестал быть аккуратным плательщиком. Давать ему разные фамилии, по мнению Марша, верх остроумия, а он считает себя остряком.

– Скажите же мне, каким образом Брэди попал в беду? Кто он такой?

– Брэди – рудокоп в оловянном руднике. Он жил поденной работой, и дела его шли хорошо, пока бедняга не захворал и не лишился работы. До тех пор все к нему благоволили в нашем доме, и каждому он нравился. Старик выказывал Нэту особое расположение, но ведь вы знаете, что стоит человеку потерять средства к жизни, как на него станут смотреть совсем иначе.

– Неужели, неужели это так?

Барроу с изумлением воззрился на Трэси:

– Ну, да, конечно. Будто вы не знаете? Разве вам не случалось слышать, что на раненого оленя всегда нападают его товарищи и друзья, чтобы покончить с ним поскорее?

Холод пробежал по телу Трэси, и он подумал про себя: «В республике – оленьей и людской, – где все свободны и равны, несчастье вменяется в преступление и счастливцы загрызают до смерти несчастного». Потом он сказал вслух:

– Значит, в нашем отеле, чтобы иметь друзей и заслужить расположение, вместо всеобщей холодности, надо, чтобы ваши дела процветали?

– Разумеется, – отвечал Барроу. – Уж такова натура людей подобного сорта. Они вооружены теперь против Брэди не потому, что он сделался хуже, чем был в то время, когда его любили; нет, бедный юноша остался таким же, с прежними взглядами, но они-то сами… Одним словом, Брэди в настоящее время у них как бельмо в глазу. Товарищи понимают, что обязаны помочь ему, но они слишком скупы для этого и стыдятся внутренне самих себя; однако вместо того, чтобы осудить собственную бессердечность, осуждают Брэди, потому что он тревожит их совесть. Я говорю, что такова человеческая природа. И всюду повторяется одинаковая история. Наш отель – тот же свет в миниатюре. Везде люди эгоистичны и похожи друг на друга. В благополучии нас любят, и популярность приобретается легко при этом условии, но только повернись колесо фортуны в другую сторону, как вчерашние друзья обратятся в недругов.

Под влиянием этих слов благородные теории и высокие стремления Трэси как-то стушевывались и расплывались. Сомнение закралось ему в душу. Уж хорошо ли он сделал, что оттолкнул от себя свое счастье и развеял его по ветру, чтобы разделить убогое существование своих обездоленных братьев? Однако молодой человек не хотел слушать голоса искушения и давал себе слово неуклонно идти вперед по начертанному пути.

Вот извлечение из его дневника:

«Провел уже несколько дней в этом странном улье. Право, не знаю, что и сказать об окружающих меня людях. У них свои достоинства и добродетели, но с другой стороны, как трудно ужиться с иными из их свойств и привычек! Я не могу приятно проводить с ними время. С той минуты, когда они увидали на мне обыкновенную шляпу, в них произошла резкая перемена. Прежнего почтения к моей особе как не бывало; окружающие сделались ласковы со мною, даже более того: они стали фамильярны, я же не переношу фамильярности и не могу с ней примириться, как ни стараюсь. Впрочем, и не мудрено.

Фамильярность этих людей доходит порою до наглости. Но, верно, так следует, и я со временем привыкну, но, во всяком случае, последний процесс не представляет ничего приятного. Мое заветное желание исполнилось; теперь я просто человек между другими людьми и стою на равной ноге с каким-нибудь Томом, Диком и Гарри, а между тем мое положение не совсем таково, как я ожидал. Мне… мне скучно, я тоскую по дому. Да, я должен признаться, что тоскую на чужбине. И вот еще одно откровенное признание, хотя оно для меня и не легко: чего мне более всего не хватает здесь, так это уважения, почета, которым я пользовался в Англии всю жизнь, и который, по-видимому, составляет для меня насущную потребность. Без роскоши, богатства и аристократического общества еще можно обойтись, несмотря на укоренившуюся привычку, но без уважения – нет, и отсутствие его мне слишком тягостно. Я должен заметить, что уважение и почет оказывают некоторым лицам и здесь, только на мою долю они не достаются. Ими пользуются у нас двое людей. Один из них – осанистый мужчина средних лет, бывший паяльщик. Каждый из здешних жильцов заискивает перед ним. Он страшно важничает, хвастается, выказывает самое забавное самодовольство; его речь груба и неправильна; но за нашим столом этого невежду слушают, как оракула, и когда он раскрывает рот, даже собака не смеет тявкнуть в своей конуре. Другая личность, заслуживающая всеобщее почтение, – полисмен, стоящий на дежурстве у здания Капитолия. Это представитель правительства. И почет, оказываемый им обоим, немногим уступает тому, каким пользуется английский граф; вся разница только в способе платить дань уважения. Здесь только не так много любезной предупредительности, но почтение одно и то же. Да, и тут процветает раболепие. Можно сказать, что в республике, где все свободны и равны, состояние и положение заменяют знатность».