Дочь пекаря - Сара Маккой

Рики сел рядом с женщиной; койка прогнулась под его весом.

– Откуда вы? ¿Qué pueblo?

– Barreales, Juárez, – ответила она, по-прежнему глядя в пол.

Рики кивнул. Он знал этот бедный район на восточном краю города.

– У вас там семья?

– Están muertos[39]. – Она поерзала.

– Простите. – Он потер шею. – Мои родители тоже умерли.

Она дышала тяжело, как древняя старуха.

– ¿Usted tiene niños?[40] – спросила она и подняла на него глаза, большие, как кофейные чашки.

– Нет. – Он не мог заставить Ребу даже надеть кольцо, не то что родить ему детей. – Я не женат. – Слова обожгли кончик языка.

Девчурка, хихикая, подбежала к маме и зарылась лицом ей в колени. Мальчик хрюкал и порыкивал, но затих, увидев Рики.

– ¡Ay, caramba! – закричал в телевизоре Барт Симпсон.

– Есть хотите? – спросил Рики.

Мальчик выглянул из-за маминого плеча и сузил глаза.

Они уже проглотили свой фасованный обед: индейка и американские сэндвичи с белым хлебом и сыром, «Доритос» и шоколадное печенье. Типичный американский «завтрак из пакета». Ни крошки не оставили. Но уже пора ужинать, и им бы не помешало горячее.

– У меня есть «Тако кабана». Не домашняя еда, но другой нет. Такос? – спросил он детей.

Мальчик пожал плечами.

– За мной. – Рики поманил их из камеры, но они не вышли, хотя решетки не было.

С тех пор как их привезли, они не выходили из камеры. По сравнению с ржавым «доджем» это был «Ритц-Карлтон»: чистая ванная, постель, телевизор. Но никакой комфорт не заменит свободы. Рики видел в этой камере многих сидельцев и все понимал. Он ненавидел отправлять, как скотину, собратьев-мексиканцев обратно в гетто Хуареса, где нет ни надежды, ни перспектив. Но таковы правила, а в правила Рики верил. Смирись, делай что велят, не задавай вопросов и будешь вознагражден. Даже папа следовал этому закону. Однако душа знает: сочувствие иногда сильнее слепого послушания.

– Venga[41], – позвал он.

Мальчик придержал сестру за плечи. Он не доверял Рики и подозревал худое.

– Все будет хорошо, честное слово, – сказал Рики, но мальчик не отпускал сестру. Рики нехотя двинулся в кабинет. – Ладно, принесу еду сюда. Боже мой, парень, иногда людям можно доверять, – вздохнул он.

– С чего бы вдруг? – отрезал пацан.

Рики резко обернулся:

– Ты говоришь по-английски?

Тот обнял сестру, защищая. Девочка крутила головой: то на Рики глянет, то на брата.

– Ага.

– Тогда ты понимаешь, – сказал Рики. – Это не уловка и не проверка. Можешь выйти. Это не опасно. Если хочешь горячей еды, хватит на всю семью.

– ¿Qué? ¿Qué él dijo?[42] – встрепенулась мать, но сын не обратил на нее внимания.

– Папа предупреждал про тебя. Военные скажут: доверяй им, иди за ними. Дадут поесть, а потом подвал, крысы y los serpientes[43].

Рики обвел рукой светлую комнату с кондиционером:

– Ты тут видел хоть одну крысу или змею? – Он картинно огляделся.

Мальчик закусил верхнюю губу и помотал головой.

– Прекрасно. Значит, мне ты не веришь, а в змей веришь?

Девчушка вырывалась. Мать сидела скрестив руки и хмурясь оттого, что не могла говорить сама.

После минутного колебания мальчик перестал кусать губу.

– А какие там у тебя такос, если не врешь?

Рики с трудом подавил смех.

– Два с телятиной, три куриные трубочки, два фахитас, на гарнир – рис и бобы.

Мальчик поднял брови:

– Да ну?

Рики кивнул и показал в кабинет:

– Прямо здесь.

Мальчик медленно отпустил сестру. Она уже давно поняла слова «такос» и «фахитас» и кинулась к двери. Ее не надо было уговаривать.

– Похоже, она их любит, – сказал Рики. – Я тоже.

Мать поцеловала сына в макушку и пошла за девочкой; мальчик порылся в карманах и протянул Рики засаленную монетку:

– Gracias.

– Нет, – отмахнулся Рики, – я угощаю.

Но мальчик упорно совал ему пенни, пока Рики не раскрыл ладонь.

– Другому человеку тоже пришлось заплатить, – сказал мальчик.

– Какому другому?

– Карлосу. – Мальчик вытер нос запястьем. Недоверие сменилось злостью. – Мама плакала из-за него. – Нижняя губа у него задрожала. Он ее закусил и расправил плечи. – Посадил нас в машину и оставил, потому что у нас не хватило денег.

– Карлос, – повторил Рики.

Мальчик кивнул.

– Сколько человек было в группе?

– Много, – пожал плечами мальчик.

– Ты знаешь, где они сейчас?

Девочка в кабинете взвизгнула от восторга.

– Espera[44], – осадила ее мама.

Мальчик замялся на пороге.

– В США, – сказал он и вышел.

Рики вынул мобильник только в холле. Потертый пенни лежал на ладони. Рики вздохнул. Чтобы поймать этого Карлоса, придется выцепить всех, кого он привез: мужчин, женщин, детей, старых и молодых – из Мексики, Сальвадора, Колумбии; простых, трудолюбивых людей, которые платят «койотам» за перевозку в США, жертвуют всем и подвергаются всяческим унижениям ради слабого шанса – даже не гарантии – нормальной жизни. Разрушать мечты противно, но такова его работа.

Он положил монетку в карман и набрал номер Берта.

– Извини, что отрываю от ужина, но мы, похоже, вышли на «койота».

Семнадцать

Программа Лебенсборн

Штайнхеринг

Германия

4 января 1945 года

Дорогие папа и мама,

Хайль Гитлер и доброго вам дня. Мне трудно писать. Вы знаете, что цель Программы – производство качественных немцев, граждан нашей Родины. Я приехала сюда исполнить свой долг и тем почтить нашу семью и память Петера, и я верю, что хорошо служила Родине.

Я писала, что два месяца назад родила двойню. Девочка получилась хорошая. А вот ее брат слабый и болезненный. Руководители Программы решили, что, несмотря на наши усилия, он не сможет выправиться. Они просят меня подписать бумагу, по которой он будет исключен из Программы. Я просила их написать вам, чтобы вы могли его воспитывать, но они отказали. Я очень тревожусь за его судьбу. Хотя он и признан негодным, у него шмидтовский нос, светлые волосы и изгиб губ, как у мамы. Они не пускают меня к нему – боятся, что я расчувствуюсь и нарушу распорядок. Но разве сейчас важен распорядок? Докторам и нянечкам, похоже, наплевать на немецких детей. Помните, я тоже была болезненной в детстве? Но я же поправилась! Надо уговорить их подождать. Они увидят, что у него сильный дух. Я точно знаю. Знала, еще когда он жил у меня в животе. Папа, мама, как мне больно, как я хочу если не спасти его, то хотя бы попрощаться. Когда погиб Петер, мне было так же больно. Во сне Петер зовет меня, и я боюсь, что сыночек тоже будет звать. Я знаю, что это всего лишь моя слабость. Привидений не бывает. Солнце встает и садится, времена года приходят и уходят, жизнь начинается и кончается. Такова природа, как говорит фюрер. Но есть нечто большее. Иногда я верю – есть.

Я была предана Родине во всем, я пожертвовала ради нее собой, но это чересчур, я так не могу. Мне вас так не хватает сейчас.

Хайль Гитлер.

Гейзель

P. S. Женщина, рыночная торговка, отправила это письмо от моего имени, рискуя собой. Она понимает мою боль. Прошлой весной она родила дауна и была исключена из Программы. Ребенка сразу после рождения забрали эсэсовцы, и с тех пор о нем ни слуху ни духу. Ее зовут Овидия. Она мой друг. Молюсь о том, чтобы письмо дошло до вас.

Программа Лебенсборн

Штайнхеринг, Германия

6 января 1945 года

Милая Элси,

Вчера Фридхельма исключили из Программы. Я всю ночь не спала, но мне приходится сдерживать слезы перед соседками по комнате, Катой и Бригиттой. Они ябедничают, я так и знала! Бригитта наушничала оберфюреру. Шпионила за мной, как будто я предательница, хотя я никогда не изменяла. Я виновата только в том, что люблю своих малышей! Программа не одобряет матерей, которые присваивают себе детей Родины, но я не могу совладать со своими чувствами. Они девять месяцев прожили у меня в животе, у меня, а не у фюрера. Фридхельм – плоть от плоти и кровь от крови моей. И я должна спокойно с ним расстаться? Это все равно что указом фюрера отменить наступление весны. Невозможно! Они что, не понимают, это же природа! Со вчерашнего дня я сомневаюсь, что должна служить Программе. Моя вера в наши цели подорвана. Я хочу знать, где мой сын! Я не могу жить так, будто его не было! Тогда что я за мать? Что за женщина? Помолись за меня, Элси. Мир потемнел, в нем не осталось надежды. Послушаться их и успокоиться – значит приказать сердцу не биться. Я молилась об этом всю ночь, но рассвет все же наступил. Я не виню Господа в том, что Он не услышал меня. Я уже и так предала Его, когда пришла в Программу после смерти Петера. Теперь я не заслуживаю Его милости.