Дочь пекаря - Сара Маккой

Девочка замечательная, розовенькая и крепенькая, как херувимчик. А вот мальчик что-то не выправляется. Он не дотягивает до стандартных размеров, зато очень смирный. Никогда не плачет и не беспокоится, как сестренка. Нянечки говорят, он целыми днями лежит в колыбельке и молчит, иногда они вообще про него забывают. Во время кормлений девочка высасывает все молоко, а мальчик только спит у груди. Они такие разные. Трудно поверить, что жили в одном животе. Доктора о мальчике беспокоятся. Хотя я знаю, что он не мой, а дитя Родины, меня все-таки тянет защитить его. Когда я держу его, все косточки прощупываются. Я зову его Фридхельм, а когда выправится, ему дадут новое имя.

Как грустно, что еврей испортил вам Рождество. Удивляюсь, зачем его вообще привезли. Почему не взяли немецкого мальчика? У нас многие ребята поют как жаворонки. Наверное, не хотели возить их по стране в такое время.

Из Арденн пишут о новых жертвах среди отцов Лебенсборна. Многие дома в Программе закрыли, а детей перевезли к нам. Теперь я живу в одной комнате с матерью из Люксембурга по имени Ката и еще с одной женщиной из Штутгарта, которую зовут Бригитта. Ката в Программе недавно, а Бригитта – со времени основания.

В прошлом году за свою цветущую плодовитость Бригитта получила Серебряный крест матери, и с ней общаются многие офицеры СС. У нее семь отличных детей, она называет их по номерам – то ли потому, что вспоминать имена слишком больно, то ли ее преданность нации такова, что имена не имеют значения. Раньше она жила одна в самой большой комнате, но теперь там детская для привезенных ребятишек.

Мы не дружим. Отношения у нас натянутые с праздника зимнего солнцестояния, когда майор Гюнтер предпочел ей меня. Раньше он был одним из ее постоянных партнеров. Так что я стараюсь бодриться. Держусь подальше от Бригитты и делаю все, чтобы Кате было полегче первое время. Она легкомысленная девочка, говорит что думает, даже когда не надо. Бригитта говорит, Ката болтает как сорока. Но если Ката – сорока, то Бригитта – настоящая гарпия.

Надеюсь на скорую победу наших воинов, чтобы поскорее начался немецкий Новый Порядок. Тогда, может, я вернусь домой насовсем, выйду за респектабельного офицера и мы будем вместе растить Родине наших детей. Вот о чем я мечтаю, Элси.

Передавай привет маме и папе. Счастья в новом 1945 году.

Хайль Гитлер. Гейзель.

P. S. Всю почту в Программе проверяют, наугад выбирают письма и вскрывают, но из твоих ни одно не вскрывали, печати целые. Я посылаю по почте Штайнхёринга или передаю Овидии, чтоб она отослала. Кроме нас, сестренка, это никто не прочтет.

Пекарня Шмидта

Гармиш, Германия

Людвигштрассе, 56

2 января 1945 года

Милая Гейзель,

Уже несколько недель от тебя ни словечка. Бои приближаются, и я понимаю, что почта ходит плохо. Стараюсь быть терпеливой, но это трудно. Мама беспокоится о тебе и Юлиусе. Враг еще никогда не подходил так близко. Молюсь за тебя. Ужасно по тебе скучаю.

Я все еще поправляюсь. Мама усердно ставила горчичники, но они не помогли. В конце концов папа позвал доктора Йоахима, который дал мне ложку Доверова порошка[30] и велел маме заваривать анисовый чай. Лекарств у него нет, все отправляется на фронт. Слава богу, не грипп! Говорят, в Гамбурге и Берлине эпидемия, люди мрут. Надеюсь, до Штайнхёринга она не добралась!

Я выпила семь чашек, и, когда проснулась, судно было наполнено до краев, но кашель утих. Ангел-хранитель спас меня. В канун 1945 года я была еще слаба, но уже поправлялась. Новогоднюю ночь проспала. Как-то странно, когда пропускаешь такие важные моменты, – как будто у тебя украли что-то ценное, а вора нет, винить некого. Может быть, поэтому 1945-й кажется таким необычным.

Накануне Нового года фрау Раттельмюллер пришла погадать нам на растопленном свинце. Вы там у себя в Программе гадаете? И если да, что тебе вылилось? Папе – перо, изменения в хозяйстве. Он считает, что, значит, наши победят и дела пойдут в гору. Маме – корова, излечение от болезни. Теперь она только и делает, что поит меня травяными отварами. За меня тоже налили расплавленного свинца в воду. Вышло кольцо. Мама, конечно, сразу решила, что это к моей свадьбе с Йозефом, но фрау Раттельмюллер ей напомнила: кольцо – к приключениям. Получается, ведьма предсказала мне недоброе. Может, наложила проклятие за то, что я дразнила ее тогда с булочками.

Ночью приснилось, что Йозефа связали, как молочного поросенка, и засунули в нашу печку вместе с ржаным хлебом. Я пыталась спасти его, но не смогла открыть заслонку и проснулась, обливаясь потом. В другом сне ты стояла на заднем крыльце с ружьем и велела мне бежать. Я спросила куда, а ты не ответила. Просто сказала «беги», и я побежала по пустым улицам, а потом на гору Крамер, и так пока не прибежала к хижине святого Мартина. Там остановилась и посмотрела вниз на Гармиш, а Гармиша не было, только черная дыра в долине. Ты всегда говорила: сны что-то значат. Ты в это еще веришь? Если да, то что это значит? Я бы лучше забыла все кошмары, думать об этом слишком страшно. Мама говорит, все это демоны, так что я стираю пыль с Библии и молюсь, молюсь, молюсь.

Я приняла предложение Йозефа. Мама и папа в восторге, их счастье придает мне храбрости, но я все-таки не уверена, что этого достаточно.

Хорошо бы ты приехала весной. Твое мнение будет решающим. Была бы ты сейчас с нами, все было бы проще. Я хочу признаться: у меня есть тайна. Не хватает храбрости об этом писать, но я смогу рассказать только тебе, и чем скорее, тем лучше. В голове только это, покоя нет. Боюсь, что я совершила ужасную ошибку. Надеюсь, тебе, маме и папе от этой ошибки не будет плохо. Пожалуйста, напиши поскорее. Перерывы между письмами тянутся так долго!

Хайль Гитлер.

Твоя любящая сестра

Элси

Половицы заскрипели: мама идет. Элси глянула на щель: стенная панель на месте.

– Тебе лучше? – спросила мама, входя с тарелкой пастернакового супа. – Проснулась? Это хорошо.

Элси кивнула на письмо:

– Я Гейзель писала.

Мама поставила поднос.

– Сходить на почту отправить?

– Не срочно. – Элси схватила письмо. Мама не любопытна, но незачем рисковать. – Сама отнесу, когда поправлюсь. Я когда хожу на почту, как будто с ней говорю. – Она потрогала бумажный уголок. – Скучаю по ней.

Мама получше ее укрыла.

– Хорошо, что хоть тебе она пишет. Нам с папой больше месяца ничего не приходило. Она занята, а кроме того, война… – Она пощупала Элси лоб. – Лихорадки нет, прекрасно. Йозеф, наверное, ждет не дождется тебя увидеть. – Мама похлопала Элси по руке. Рубины слабо мерцали в тусклом свете. – Ты уж выздоравливай. Слава богу, что не инфекция. Доктор Йоахим говорит, ни грамма лекарств не найти, даже на черном рынке. – Она покачала головой: – Надеюсь, в Штайнхёринге получше.

Элси ладонью накрыла ее руку:

– Гейзель передает вам с папой привет. Пишет бодро – вроде ей там неплохо живется.

Нечего маме волноваться.

Мама помассировала ей кончики пальцев, чтобы кровь бежала быстрее.

– Замечательно. Ты меня успокоила. Напиши, что мы все ее любим. Ладно, надо идти к папе, сейчас снова народ набежит. Ешь, пока теплый. – И она направилась к двери.

– Мам, а не найдется лишней пары булочек?

Мама кивнула:

– Аппетит. Отличный знак.

Элси прислушалась. Заскрипели ступеньки – диминуэндо, затем крещендо. Снова открылась дверь.

– Две булочки, прямо из печки. И горшочек масла из ледника. – Мама поставила тарелку на поднос. – Я сказала папе, что по утрам хлеба нужно больше.

Фрау Раттельмюллер купила дюжину еще до открытия!

– Она так делает уже который месяц, – сказала Элси. – Свихнулась, я же говорю.

– Лишь бы деньги платила, – подмигнула мама и ушла.

Элси глотнула супа. Грудь наполнил ароматный пар. Мамин суп с папиным хлебом – ничего нет на свете лучше. Она придвинула тарелку ближе, едва не обжигаясь.

Внизу мама приветствовала покупателей и принимала заказы.

Элси глянула на дверь, послушала, не идет ли кто, вылезла из теплой постели и взяла ключ. Пол оказался теплее, чем воздух, он приятно грел ступни. Поворот ключа в замке.

– Тобиас? – прошептала она.

Широкая стенная панель в дальней стене сдвинулась, и получилась щель.

– Пастернаковый суп, – сказала Элси.

Из щели вылез Тобиас в толстом вязаном свитере, висевшем на нем, как платье. Папа уже не носил этот свитер – папин живот давно его перерос. Свитер валялся в гардеробе, и папа не заметил пропажи. В верхних комнатах было холодно – не хватало еще, чтобы Тобиас подхватил простуду, расчихался и выдал себя.