Дочь пекаря - Сара Маккой

У Элси засосало под ложечкой. Отец прав. Гейзель в большой опасности. Сестра никогда в жизни не говорила с таким отчаянием и злобой, так не ругала власть. Если бы письмо попало в руки гестапо, Гейзель арестовали бы или сделали что похуже. И что там с младенцем? Неужели у нее правда могут отнять родного сына?

Элси сжала кулаки. Страх за себя сменился ужасом за сестру.

– Папа, этого не может быть. Они не могут отнять дитя у матери. – Она посмотрела на Йозефа, но тот не сводил глаз с письма.

Ярость вспыхнула в ней. Не в силах сдержаться, она выпалила:

– Это варварство!

Голова Йозефа вздернулась, как у марионетки.

Элси прикрыла рот рукой, но глаза у нее горели. Вошел покупатель; резко скрипнула дверь.

– Здравствуйте! – произнесла незнакомая женщина и, не видя хозяев, постучала перчаткой по стеклянной витрине.

– Элси! – крикнула мама из кухни. – У меня руки в тесте! У нас покупатель.

Папа приподнялся и поклонился женщине:

– Простите, фрау, я мигом.

Женщина шмыгнула носом от холода и загляделась на блюдо с марципанами.

– Хорошо.

Йозеф прокашлялся.

– Ночью ехать невозможно. Если хотите добраться до Штайнхёринга, придется выехать очень рано.

Вам понадобится сопровождение.

Папа решительно кивнул.

Йозеф выпрямился и поскреб подбородок.

– Предупреждаю, ехать будет непросто. И долго отсутствовать вам нельзя. Это подозрительно. Однако… – Он повернулся к Элси, и его лицо смягчилось. – Гейзель много значит для нас.

Элси кивнула. На глазах у нее выступили слезы.

– Завтра на рассвете, – сказал Йозеф папе.

– Да, на рассвете.

Женщина у прилавка поцокала языком.

– Я выбрала.

– Иди, Элси, – сказал папа.

Не хотелось прерывать разговор, но не время перечить. Элси подошла:

– Что для вас?

– Фермерский, пожалуйста.

Доставая буханку из корзины, Элси прислушивалась к разговору папы и Йозефа – они обсуждали маршрут. Хорошо, что я не успела отказать Йозефу, подумала она. Нужно помочь Гейзель. Любой ценой.

Женщина расплатилась талонами и вышла. Папа позвал маму.

– Ну что еще? – Руки у нее были в эсэсовской муке, которая походила на цемент и так же быстро затвердевала.

– Луана. – Папа вздохнул. – Нам нужно в Штайнхёринг.

Мама прижала руки к груди. Серые хлопья теста упали на пол.

– Что-то с Гейзель? С Юлиусом?

Папа взял ее за плечи:

– Умойся и собирай сумки. Гейзель… (У мамы задрожала нижняя губа.) Она больна, – закончил он.

– Больна? – переспросила мама. На юбке белели мучные пятна. – Там эпидемия лихорадки? (Йозеф отвел взгляд.) Когда мне гадали, вышла корова, – прошептала она. – Доверов порошок и чай ей помогут. – Она сморгнула слезу. – Кто останется в пекарне?

– Элси тут без нас управится, – объяснил папа. – Но на дорогах опасно. Я слышала сводки…

Папа погладил ее по щеке:

– Мы нужны Гейзель.

– Я еду с вами, фрау Шмидт, – сказал Йозеф. – Я буду вас защищать.

Девятнадцать

Кладбище Св. Себастьяна

Гармиш, Германия

23 мая 1942 года

Йозеф пришел на кладбище к вечеру. Дикие маки цвели между плитами и гранитными крестами. Закатное солнце удлинило тени, цветы казались выше и ярче. Они колыхались от каждого ветерка, радужными лепестками словно тянулись в небеса к незримому.

Йозеф провел день с герром Шмидтом за ваттеном[45] и кексом с изюмом и, возвращаясь обратно, вдруг увидел указатель: «Кладбище Св. Себастьяна». Смерть Петера все еще омрачала его сны, призрак часто мучил его, но он привык. Помогали метамфетамины и выходные в Гармише. Город стал ему знакомым, почти родным, но прийти на кладбище он покуда не осмеливался. Да и зачем, ведь пепел Петера развеян западным ветром и, скорее всего, смешался с землей где-нибудь в мюнхенском Хофгартене, и растут на нем теперь гвоздика и болиголов. Йозеф представлял себе, как люди гуляют по траве, не подозревая, что топчут прах человека по имени Петер Абенд.

Он и сам не знал, что привело его сюда. Но вот перед ним скромная плита: «Петер Клаус Абенд, любимый. 1919–1938».

Вокруг дат – сухой венок из маргариток. Наверное, Труди повесила. У Йозефа не было ни братьев, ни сестер. Отец погиб в автокатастрофе, Йозеф по малости лет его не запомнил. Мать, овдовев, ожесточилась и стала суровой поборницей дисциплины. Она верила, что тяжкий труд и прилежание помогут им снова найти счастье; поощряла Йозефа, когда он вступил в юнгфольк, и дожила до его присяги. Умерла через два года после его переезда на восток, в Мюнхен. Ее нашла подруга, соседка, – окоченевшее тело залито кровью от шеи до живота. Доктора сказали: острый туберкулез. Йозеф давно не был дома и редко говорил с матерью, так что и не помнил, кашляла она или нет. Она отменно вышивала цветы, и Йозеф, заплатив немалые деньги, украсил ее гроб всеми цветами, какие вспомнил. Решил, что ей бы понравилось.

Ярко-красный мак трепетал над плитой. Кто будет горевать, когда умрет Йозеф? У него нет сестры, чтобы сплести венок из маргариток, нет братьев, чтобы продолжить род. Друзей много, но если его не станет, они не так уж огорчатся. В меркнущем свете дня, стоя над могилой Петера, он попытался вообразить собственные похороны. Хозяйка квартиры в Мюнхене, конечно, придет из уважения и чувства долга. Может быть, парочка девиц, за которыми он ухаживал. Фрау Бауманн будет плакать, но не придет: все знают, что она проститутка, на похоронах мужчины ей не место. Во всяком случае, она будет горевать, может быть, больше других; это согрело его. Может быть, придут Шмидты. Он сблизился с герром и фрау Шмидт и наблюдал, как Элси из неуклюжей девочки расцвела в юную женщину. Они люди настоящие, чувствуют искренне. Да, они придут. Он представил себе, как Элси стоит с букетом васильков и утирает слезы платочком. Прекрасна даже в скорби.

– Ты умнее, чем я думал, – сказал он вслух, потряс головой и рассмеялся – как странно говорить с мертвецом, которого к тому же нет в могиле. Но в мыслях-то есть.

По слухам он знал, что Гейзель еще очаровательнее сестры, и репутация щедрой любовницы шла ее красоте. Он хотел приехать в Лебенсборн в Штайнхёринге – не для того, чтобы стать компаньоном, но надеясь чем-то помочь Гейзель и сыну Петера. Его прошение отклонили: недостаточно здоров. Женщины Лебенсборна охранялись так надежно, что и сотня крепелей не склонила секретаршу архива выдать ему личное дело Гейзель. В общем, Йозеф бросил добиваться свидания. Его мигрени не отступали, дозы увеличивались.

Он не спал ночами, подсчитывая, сколько боли причинил: невеста, овдовевшая до свадьбы; две семьи – Шмидты и Абенды; изгнание дочери; сын без отца, да и любовь к Хохшильдам не вполне ушла из его сердца. На верности Рейху все это, впрочем, не сказывалось. Он вновь и вновь прокручивал ту сцену в Хрустальную ночь, оправдывая себя, и приходил к выводу, что хоть Хохшильды и были евреями, Петер поступил безрассудно. Йозеф не жалел о своей ярости – лишь о том, что не сдержался. Смерть Петера была ошибкой, этого он не мог отрицать и не мог себе простить. «Очень вредно отрицать факты, которые существуют»[46] – так написано в «Майн кампф».

Вина мучила Йозефа и после того, как он два года назад навестил фрау Абенд. Позже он снова заходил к ней, но Труди заявила, что мамы нет дома, не смущаясь тем, что мамин голос доносился из гостиной. Значит, решил Йозеф, его прошлый приход скорей разбередил горе, чем утешил. Но где же найти искупление? В сильном расстройстве он вновь забрел в пекарню. Шмидты встретили его как блудного сына. Только они были связаны с Петером, и через них он надеялся что-то исправить.

Он наклонился к могильной плите и сорвал цветок. Запах – как у рулета с маком.

Двадцать

«Немецкая пекарня Элси»

Эль-Пасо, Техас

Трейвуд-драйв, 2032

16 ноября 2007 года

Реба вошла в пекарню за четверть часа до закрытия. Гостеприимно и знакомо зазвенел жестяной колокольчик. Из-за кухонной занавески выглянула Джейн: – О, привет, подруга.

Она обняла Ребу, и та лишь слегка напряглась. Даже чуть приобняла Джейн в ответ и сама удивилась, до чего это приятно.

– Ты как? – спросила Джейн.

– Жива.

– Ой, это не ответ. Плесень на корке тоже жива. Надеюсь, ты еще не заплесневела. Если ты к маме, ее сегодня нет, пошла к врачу. Шлеп-скреб.

– Что-что?

Джейн рассмеялась.

– Мы так называем гинекологический осмотр. Мы к тесту лучше относимся, чем врачи – к женским органам. Сначала жмакают сиськи, как глину бесчувственную, потом эти палочки, бумажные подкладки, чтобы не только больно, но и стыдно. Я четыре года на нее наседала, чтоб она проверилась. Ненавидит врачей, хоть папа и был врач. – Она почесала в затылке. – Ну, может, это только гинекологи такие. В общем, я ее уговорила. Ты еще молодая, не знаешь, а как стукнет сколько-то лет, сразу везде растут какие-то шишки, блямбы, засыпаешь – нет ничего, просыпаешься – а у тебя на заднице грейпфрут. Страшно. – Она перекинула полотенце через плечо. – Ну ладно, не грузись. Какую пользу тебе нанести?