Книга без названия - Юрий Валерьевич Литвин

и дохнут как мухи. То ли дело эти русские.

– Русские?

Джонсон закашлялся, и его и без того красное лицо налилось кровью.

– Проклятая страна… И вообще, Роберт, я удивляюсь, какого черта тебя занесло именно сюда.

Мне оставалось только пожать плечами. Я и сам не осознавал того, что произошло со мной в последний месяц моей двадцатитрехлетней жизни. Калейдоскоп картинок, начавший крутиться еще в Нью-Йорке, все никак не мог остановиться. Трудно сказать, что это было… Окончив университет и в очередной раз разругавшись с Джулией, я принял идиотское во всех отношениях решение уехать из вполне благополучной Америки, вопрос стоял только «куда?» И тут появился Макс. Максу вообще было присуще появляться с самыми безумными идеями, которые впоследствии накладывали отпечаток на мою дальнейшую жизнь, кстати, с Джули он меня и познакомил, и, тем не менее, это меня не отпугнуло.

Мой товарищ как раз носился с идеей служения человечеству. И в баре «Железного Чака» после пары-тройки порций виски, разумеется, без всякой содовой, колотя себя руками в грудь и, понося сытую зажравшуюся Америку, долго и нудно склонял меня к тому, чтобы бросить все как есть, и уехать куда-нибудь в Монголию, или Гренландию, без разницы. И там, в борьбе со стихиями и продажными правительствами сеять семена доброго и вечного. Я чувствовал, что это добром не кончиться, но, тем не менее, согласился.

В третьем часу ночи мы где-то разыскали географический атлас и долго швыряли в него дротики от дартса в раскинувшуюся перед нами политическую карту мира. Раза с двадцатого мы попали, уже не помню кто, помню только, что Макс торжественно произнес «Эритрея», после чего девочки уложили нас спать.

В девяносто девяти случаях из ста подобные пьяные выходки остаются не реализованными, об этом говорит статистика и научно познавательный канал нью-йоркского телевидения. Но, как ни странно, запой оказался многодневным, похоже, Макс оказался подверженным навязчивой идее. Большой беды не было бы даже тогда, если бы мы успели пропить все наши деньги. Но по какой-то необъяснимой случайности у нас хватило их на два билета до Аддис-Абебы. Тут еще и крестоносец этот привязался, и мы увидели в этом руку судьбы. И, все еще не приходя в сознание, стали членами Общества Красного Креста, а еще через некоторое время оказались в этом Богом забытом местечке под названием Бенги в окрестностях Асмара в двухстах двадцати километрах от Красного моря.

Диплом медика в Нью-Йорке и в Эфиопии – это две большие разницы. В плане чисто человеческого самоутверждения здесь он должен был вознести меня невообразимую высоту. То, с каким почтением и безграничным доверием относились ко мне мои несчастные пациенты, давало право мне, Роберту Клеменсу, чувствовать себя, если не Богом, то где-то около. Но я почему-то вместо всего этого ощущал полный идиотизм создавшейся ситуации, особенно в те моменты, когда мне удавалось быть трезвым.

Наша больница торжественно называлась госпиталем святого Лаврентия. Джонсон называл ее просто – «белое гетто», и это было так, и это было правильно, потому что в радиусе ближайших трехсот километров встретить белого человека было так же проблематично, как и хорошую выпивку. В черных пациентах недостатка не было, я до сих пор удивляюсь, как мы умудряемся их лечить. И дело не столько в нашем постоянно подпитом состоянии, сколько в наличии необходимых медикаментов и оборудования. Да и народ они, конечно, интересный, мало того, что мнительные до безобразия, так госпиталь наш они почитают чем-то вроде увеселительного заведения, а-ля Мулен Руж, куда можно запросто заявиться всем своим многодетным семейством в качестве развлечения и отчасти средства наживы. Ибо неоднократно было замечено, как после подобных визитов из кабинетов пропадали шприцы, зажимы, посуда и, что самое обидное, туалетная бумага. Джонсон говорил, что они ее едят. Я спрашивал, до употребления или после, а он смотрел на меня своими стеклянными чуть навыкате глазами и делал вид, что не понимает вопроса. Джонсону что? Его дело маленькое, он хирург. Почитался у негров, чем-то вроде главного шамана или главного нильского чудовища, воровать у него боялись, потому как у Джонсона разговор короткий. «Рука болит? Ампутация!…Нога болит? Аналогично! Голова болит? К психиатру. Если не поможет, то ампутация!» Психиатром работал главврач нашего госпиталя, старая еврейка по фамилии Шварц. Да, именно так. «Шварц» дверями перед носом посетителя, и к терапевту. А терапевтом работал я, как тут не пить, когда с любой болячкой, опасаясь методов лечения вышеназванных светил восточноафриканской медицины, все это поголовье ломилось ко мне в кабинет. Максу повезло больше, он вообще был везунчик, наш Макс. Диплом стоматолога позволял ему прохлаждаться в едва ли не единственном в больнице помещении, оснащенном кондиционером, принимая редких посетителей по большим праздникам. Тем более что вся округа знала, что зубоврачебное оборудование уже много лет не пригодно ни для каких видов эксплуатации, и единственное, чем мог помочь им масса Макс – это посоветовать обратиться к терапевту.

Так же тяжело как мне было Карлу, но это случай вообще тяжелый. Ему было далеко за семьдесят, и мы удивлялись, как он еще ухитряется не только осматривать и лечить пациенток, но и вообще ходить. Пил он мало, но часто, но при его профессии это было необходимо. Гинеколог он и в Африке гинеколог. Тем более в жару и в условиях практически полного отсутствия предметов личной гигиены. Притом, что каждая особь женского пола, посещавшая нашу больницу по той или иной причине, считала для себя делом чести посетить старину Карла и разместить свой зад в обшарпанном гинекологическом кресле.

Еще у нас была Мари и тетушка Дора, выполнявшая функции уборщицы. Мари была санитаркой, белой, довольно молодой. Единственном минусом было то, что папу ее, очевидно, звали мистер Даун, о чем красноречиво говорила доставшаяся в наследство конусообразная голова с низко нависающим над глазами лбом. Любила она меня, а не Макса, кажется, я уже упоминал, что тот был везунчиком. Тетушка Дора не любила никого и ничего, кроме доброй порции не разбавленного медицинского спирта утром, в обед и вечером. Разбавлять спирт считалось у нее дурным тоном. Похоже, она была из славян…

…В этот момент внутри у Джонсона что-то булькнуло.

–Да? – поинтересовался я.

Он тупо смотрел мне прямо в живот, очевидно, считая его моим лицом из-за того, что я держал очки на уровне солнечного сплетения.

– Ты знаешь, из-за чего мы пьем?

– Здесь или вообще?

Джонсон погрозил очкам кулаком:

Мальчишка… Попадешь ты в эти руки…Мы пьем от недостатка информации!

– В смысле?– поинтересовался я.