Перстень Тамерлана - Андрей Посняков

Он нашел неплохое местечко возле корчмы – верба, бузина, калина – неудобно, правда, сидеть, ну уж тут не до жиру. Солнце уже клонилось к закату, и от корчмы тянулись через дорогу черные тени амбаров и частокола. На корчемном дворе постепенно становилось людно – прибывали обозники, мелкие торговцы и смерды, прошла толпа каких-то монахов, еще проехала пара пустых телег. Интересно – тиун уже в корчме? Или, может, уехал? Да даже если и уехал – все равно возвращаться туда не стоит ни ему, ни Ефиму – мало ли какие распоряжения да просьбы оставил хозяину Минетий?

Вокруг было чудо, как славно! Тихий оранжево-синий вечер, тот самый час, когда до сумерек всего ничего, но еще светло, еще голубеет небо, и оранжевое, садящееся за дальним лесом солнце окрашивает пожаром крыши и высокие вершины деревьев, на ветвях которых ласково поют птицы. Ветра нет, но не жарко, дневной зной спал уже, уже закончены работы, поразъехались купцы с торга, ушли артельщики, теперь самое время отдохнуть после трудового дня, пообедать, попить бражки иль пива, у кого есть, а то – и греческого иль немецкого вина, ну уж это те, кто могут себе позволить. Час-другой – и вечерня, а уж после нее не за горами и ночь, придет быстро, не заметишь, вызвездит небо, и желтый месяц закачается над крышами изб, а над городом поплывет колокольный звон от тех церквей, что побогаче, – малиновый, чистый, гулкий, такой, что слыхать далеко-далеко за городскими стенами, за лесами, долами, болотами, даже и в ордынских степях; от тех же храмов, что победнее, звон другой – спокойный, тихий, домашний, словно бы пахнущий парным молоком и сладким розовым клевером, что растет повсеместно и на лугах за рекою, и здесь, в самом городе. Заслушался Раничев звоном, замечтался о своем, вспомнив первую жену, потом – Владу, ребят из группы. Как-то они там? Играют ли еще? А Влада, не забыла ли? Ну уж это вряд ли… Взгрустнулось Ивану, аж до слез, так потянуло на родину, к друзьям, к родному дому… Были б сигареты – закурил бы, а так… Завозился в кустах Иван, закашлялся, едва не пропустил дружка своего, Ефима. Углядел уж почти у самых ворот, заорал:

– Ефим! Фима!

Скоморох вздрогнул, обернулся.

Выскочивший из-за кустов Раничев, пробормотав: «Бежим!» – быстро увлек его за собой, за кусты, за деревья, подальше от корчмы, от нескромных взглядов.

– Чего полошишься? – укрывшись за бузиною, недовольно спросил Ефим.

– Минетий. Тиун. По наши душеньки приезжал. – Иван еле перевел дух. – Гнался! С корчемными.

– Вот пес препоганый! – выругался скоморох. – Где ж теперь и ночевать-то?

Раничев пожал плечами, осмотрелся и неожиданно предложил заночевать здесь же, в кустах:

– А что? Тепло, трава мягкая… Да мы ж, кстати, и вчера на улице ночевали – на дворе-то, да и допрежь того.

– А стража?

– Стража… – Иван задумался, вспомнив воротных мздоимцев, особенно самого жадного из них, Онцифера. Ему ведь до сих пор и должны – два дня осталось. Должны… Гм… Раничев вдруг повеселел: – И что нам та стража? Поймают – скажем правду: мол, скоморохи мы, начальника стражи Онцифера добрые знакомцы. А уж он за нас, думаю, заступится, по крайней мере в ближайшие два дня.

– Не начальник он, десятник всего лишь. – Ефим широко зевнул и, перекрестив рот, похвалил идею: – А мысль ничего, хорошая.

Тут, в кустарнике, и прилегли на ночь, натаскав с дороги кусков упавшей соломы. Тихо было вокруг, темно, благостно, лишь лаял иногда корчемный пес Агнец, да Ефим Гудок вполголоса рассказывал про то, как прошел день. А прошел в метаниях зряшных: нет, конечно, он повстречал старых знакомых, но не из скоморохов и, увы, не из тех, кто мог поверить в долг – из таких был один Ондатрий, да и тот имел свои интересы.

– На торгу, правда, говорят, выступали вчера двое. Канатоходцы или шестовики, черт их… я-то сам не видел, – почти уже засыпая, поведал Ефим. – Мужик с отроком. Значит, не канатоходцы – шестовики. Мужик шест держит – жердину длинную, а отрок по этому шесту лазит с прибаутками всякими. Вчера у них всю монету из шапки сперли – видно, вдвоем работают, когда как тут не менее как трое надобны. Двое с шестом – и один, чтоб следил, что вокруг деется.

– Бригада, в общем, – кивнул Раничев. – Как у наперсточников. Ладно, спим. Завтра посмотрим, что делать. Хотя… чего смотреть? – Он вдруг встрепенулся. – Переманить их надо, ну тех, с шестом. Пускай с нами работают, раз у них людей не хватает. Думаю, мелочь сторожить и мы с тобой сумеем, а, Ефим?

Ефим одобрительно хмыкнул:

– Ну и голова у тебя, Иване. Здорово придумал!

Завтра, с раннего утречка, едва встало солнце, оба беглеца отправились на рынок. Вопреки всем их опасениям, ночь прошла спокойно – ни стражники не потревожили, ни корчемные, так что, грех жаловаться, выспались, теперь бы покушать… да и попить бы, что-то по пути колодцев не попадалось, а солнышко-то пекло уже.

– Не рано идем-то? – проходя мимо церкви, поинтересовался Раничев.

– Не рано, – в тон ему ответил Ефим и спросил, кивая на кладбище: – Это ты тут вчера безобразил?

Иван рассмеялся, не столько вспомнив вчерашнее, сколько над своим сегодняшним дурацким вопросом. И в самом деле – чего спросил-то? Рано? Это по понятиям двадцать первого века – рано, а по нынешним – с восходом солнца так в самый раз – день-то вот он, начинается, светло, тепло, для всякого дела складно. А вечером что ж… Стемнеет, и что? Со свечой сидеть, а чего делать? Радио-телевизора нет, полуночничать не приходится – на полати, на лавку, да секс – у кого есть с кем, ну а нету, так спать беспробудно, с утра-то, чай, всем на работу: людинам, смердам да закупам – в поле, челяди с холопами – по делам хозяйским, купцам на рынок, артельщикам, менялам, мошенникам, ворам-татям, скоморохам – туда же. Боярину знатному только и можно поспать, да и то совестно – это как же к заутрене не выйти? Что люди-то скажут? Отатарился совсем аль – еще хуже – в поганое латынство подался! Потому и народу на улицах было много, и не только простолюдинов, но и знати, даже сам наместник княжий, панцирный боярин Евсей Ольбекович, на белой лошадке со свитой из церкви на усадебку свою проехал. Народишко боярина встречал радостно – кланялся, неплохой человек Евсей Ольбекович, совестливый, за три года, что наместничал, едва на усадебку наворовал, обычную такую, можно сказать, захудалую – домик в три этажа, скромненький, с десяток амбаров, овины, коровник, частоколик, банька по-белому – ну это ж хоромы разве? Не то что у прошлого наместника были, вот тот уж, поистине, прощелыга, зато народец, вконец обобранный, и восстал, пожег хоромища да пограбил маленько, так что ни бревнышка не осталось, да и сам наместник едва упасся, поскакал князю Олегу Иванычу жаловаться. Ну князю тогда и купчишки местные, подсуетясь, не хило серебра заслали: уж больно лихо притеснял их, сирых, наместник, челом били – убери, батюшка, лихоимца. Смилостивился князь, убрал – послом в Орду отправил, а на его место нынешнего, Евсея Ольбековича, прислал, хорошего человека. Если и брал – так не жадничал, что дадут – то и ладно, ну уж если мало дадут, тогда да – гневался, а так ни-ни. Справедлив был. Потому и любил его народ, кланялся. Ну а кто не кланялся, тех лиходеев специальный тиун на заметку брал, потом наместнику докладывал. А что уж потом с этими злодеями было – бог весть.

Иван с Ефимом тоже, издали наместника завидев, склонились низехонько, за бараночниками стоя, дожидались – пока проедет. Ай, баранки в коробах – вкусны, мягки да сладки, маком щедрейше усыпаны. Аж замутило обоих: считай, сутки не ели. Проехал боярин, пронесла нелегкая – выпрямлялись спины, веселели глаза, шутки-прибаутки посыпались. Глядь – а в короб к бараночнику ручонка шаловливая нырнула – хвать баранку… утек бы, шпынь мелкий, кабы Ефим за руку не схватил:

– Что творишь, гад?

Гад – мелкий пацаненок с веснушками – что маку на баранках – заверещал, заканючил:

– Отпусти дя-а-адько!

– Черт тебе дядько! А ну давай баранку, так и быть, бараночнику сами вернем, а ты, шпынь, беги на все четыре, да смотри, ежели попадешься…

– Спаси тя Бог, дядько.

– Спаси… Пшел вон быстрее… Во, так-то. На, Иване, угощайся бараночкой! Вкусная.

На торг подошли как раз вовремя: продавцы давно уже успели разложить на рядках весь свой товар: замки, подковы, воротные петли, наконечники копий, льняные холсты, шерсть, сукно немецкое, атласы, бархаты шелка – дивные, разноцветные, из Орды привезенные, лошади, коровы, овцы, в «жратном» ряду – дичь, прошлогодние орехи, солонина, только одна рыба – свежая, что и понятно, кто ж будет мясо в самое лето продавать? Зато рыба – хоть куда, ух и рыбища: лещи – с пять ладоней, караси с золотистым брюхом, форель – радугой в глаза бьет, налимы – жирные, верткие, с руку, щуки со щурятами, пескари – так себе рыбка, ну на ушицу сойдет, кто непривередлив, осетр – вот уж княжья рыба, всем рыбам владыка – мясо вкусное, мягкое, нежное, а уж засолить да под стоялый медок…