Золотая Колыма - Исаак Гехтман

— Ага, Маруся здесь. Я ей, между прочим, кухонную посуду привез алюминиевую.

И исчез.

Как хорошо ворваться с мороза, после долгой езды по тайге в теплую, светлую комнату. Печка излучает «лучи жизни», лампа-молния представляется гениальным изобретением, и даже быстро бегающие по столу тараканы вызывают нежное чувство, точно близкие родственники.

Учитель Варрен уже хлопочет возле печки. Он заваривает в чайник сразу осьмушку чая, по тунгусскому обычаю, и сыплет в котелок с кипятком замороженные пельмени.

Я с любопытством смотрю на Варрена. Он около тридцати лет учительствует в самых глухих местах охотского побережья и Ледовитого океана, среди орочей, камчадалов и чукчей. Варрену сорок шесть лет. Он родился в Петропавловске-на-Камчатке. По отцовской линии происходит от индейцев Аляски — метисов. Дедушку — англичанина — звали Варрен, вернее, Уоррен. По материнской линии у него помесь оймеконских тунгусов с казаками из Ямского острога.

С шестнадцати лет Варрен учительствует на Камчатке, на Чукотке, на Алеутских островах, на мысе Лаврентия, в Уэлене. Сейчас он заведует школой-интернатом для тунгусов-кочевников, выстроенной Дальстроем в глуши маяканской тайги.

Мы пьем чай с коньяком и едим пельмени, присланные Варрену женой-фельдшерицей из Олы.

На огонек заходит председатель оленеводческой артели, молодой ороч с типичным скуластым лицом и ослепительными, срезанными в нитку зубами, похожими на рекламу зубной пасты.

Хабаров — кандидат партии. Он только что кончил проработку в комсомольском кружке постановления о перестройке комсомольской работы.

— Что сегодня опять прорабатывали? — спрашивает учитель, — ну, как комсомольцы, понимают? Вопросы задавали?

Хабаров качает головой.

— Усе молчат. Не понимай. Я сам не все понимаю.

Варрен разводит руками и вздыхает.

— Был у нас тут комсомольский инструктор из Магадана. Велел «проработать» постановление о перестройке. Но как тут перестройку работы прорабатывать, когда и работы-то почти нет еще. Ведь, народ прямо из юрты, из тайги. Я наблюдал за ними: политграмоту кое-как улавливают, спрашивают, спорят даже, а вот инструкция о перестройке им никак непонятна. Хабаров переводит, а ребята молчат, словно воды в рот набрали.

Инструктора этого я знаю, он давно на Колыме, но, повидимому, толком не усвоил, как надо заниматься массовой работой. Само собой понятно, что в оленеводческом колхозе, где тунгусы почти не знают русского языка, рано прорабатывать такого рода статьи.

Хабаров выпивает несколько стаканов чая и уходит. Варрен говорит:

— Года два назад он ни слова не знал по-русски, а по-орочски не умел ни читать, ни писать, а теперь вот свободно переводит с листа, читает книги, прекрасно ведет работу в колхозе. Он первый переселился из юрты в рубленую избу. Готовится в партию, хочет учиться в советско-партийной школе в Магадане и оттуда поехать в Ленинград, в Институт народов Севера.

— Сколько моих воспитанников, — улыбается Варрен, — работают сейчас среди своего народа председателями райисполкомов, секретарями сельсоветов, председателями колхозов, инструкторами. Орочи, ведь, очень способные люди, как и вообще коренное население Севера. За тридцать лет я убедился в этом. А ведь до сих пор находятся люди, которые проводят теорию об органической неспособности народов Севера к наукам и культуре.

Правда, надо сказать, что приходится вести большую работу, чтобы уговорить родителей отдавать своих детей в школу. Дети у тунгусов пользуются полной свободой. Их мало, и родители души в них не чают. Не хочет ребенок итти из юрты в интернат — никто не будет неволить. А дети — везде дети. Природа, тайга, охота, рыбная ловля — конечно, все это привлекает больше, чем букварь и школьная дисциплина.

Зайдешь, бывало, в юрту и начнешь уговаривать отдать ребенка в школу. Старики молчат, жмутся или отвечают: «Зачем тунгусам учиться? Мы, старики, скоро все равно умрем. Если же наши дети пойдут в школу, то потом уедут на материк, останутся там, забудут своих матерей, дедов, сестер и братьев».

Но теперь, конечно, все меняется. И в юрты дошел слух о большевиках и о том, что они принесли на Колыму. Вот недавно мне приходилось беседовать с бригадами наших рыбаков, вернувшихся с рыбного лова на Оле. Спрашиваю я бригадира:

— Ну, как у вас дела, сколько рыбы поймали?

— Мало, — отвечает бригадир, — тысячи две, не больше.

Подошел второй бригадир.

— А ты сколько поймал?

— Сейчас скажу. — Вынимает он из кармана камешки. — Вот мой счет: каждый камешек — это десять штук, а каждая десятка — сто горбуш. У меня в кармане пятьдесят камешков, значит, поймали пять тысяч рыб.

— А если потеряешь несколько камешков, — спрашиваю, — как узнаешь счет? Не будут твои рыбаки знать, сколько рыбы поймали!

Созвали мы общее собрание, я им рассказал про колхозный съезд в Магадане, про то, как постановили там всех детей обязательно учить грамоте. Начали говорить все сразу. Заспорили. Поднялся самый старый ороч, все время молчавший. Он пользуется общим уважением.

Он сказал:

— Мы уже старики, скоро умрем. А молодым надо учиться. Станут они счет знать, будут читать и писать всякие квитанции.

После этого записали в протокол и отдали детей в интернат.

Варрен поставил на стол новый чайник, банку с медом, быстро и ловко, с повадкой охотника-таежника вскрыл большим ножом банку фруктовых консервов и, потирая маленькие нервные руки, оживленно продолжал разговор.

— Люблю свой край — север. Не могу жить у вас в городах. Был один раз в Хабаровске, не мог дождаться, пока обратно на Чукотку уеду. Чувствовал себя там как-то очень одиноко. Все спешат, торопятся, никому нет дела до другого. Нет, видно, родился я здесь, здесь и умру. А как приятно видеть, что под твоими руками рождается новый человек, как под руками резчика из гладкого моржового клыка выходит статуэтка оленя. Сколько здесь еще работы. Ведь этого мало, что туземцы начали приобщаться к советской культуре. Нужна глубокая перестройка сознания, нужен свет науки.

Вот недавно колхозники из Таскана прислали Дальстрою прошение:

— Слыхали мы, что у вас там попы имеются. Пришлите нам какого-нибудь арестованного бывшего батюшку, а то у нас покойников отпевать некому. Шаманы ушли, пусть хоть батюшка пошаманит.

Варрен развеселился.

— Особенно интересно мне было работать учителем культбазы в чукотском поселении Лорино, возле Лаврентия. Школой у нас была обыкновенная чукотская яранга, которая обогревалась и освещалась нерпичьим жиром, а учеников приходилось вербовать прямо-таки героическими мерами. Влияние шамана и кулаков было тогда очень сильным, и ученики ходили в школу только для вида, чтоб не портить с нами отношений. Хотите, я вам расскажу про праздник кита?

Мы придвинулись поближе к печи, налили себе еще чая с коньяком, и учитель Варрен начал свой рассказ.

Привожу его целиком, так как нигде не встречал описания этого интересного и своеобразного обычая чукчей.

— Осенью, — начал Варрен, — хозяин моей яранги Чайвельрот пригласил меня принять участие в охоте на кита, появившегося на побережье, у бухты.

На большой байдаре было человек пятнадцать чукчей. На носу сидел здоровый чукча Тмууэ, один из главных владельцев общей байдары.

Приблизившись к киту саженей на пятнадцать, Тмууэ выстрелил из гарпунной пушки и вонзил киту гарпун в левую сторону груди. Гребцы начали отчаянно грести, чтобы подальше отойти от раненого животного, так как разъяренный кит может расшибить хвостом байдару вдребезги. На веревке, привязанной к гарпуну, плавали два «пых-пых» — пустые нерпичьи шкуры, надутые воздухом. Они мешали раненому киту погружаться в воду. Минут через пятнадцать кит обессилел и затих. Его подтащили к берегу и начали всем селением свежевать. В условленном месте вырыли громадную яму, наложили ее доверху китовиной, а сверху завалили костями с позвоночника.

Яму эту не трогали до середины зимы.

Десятого ноября Чайвельрот пришел в школу ко мне и сказал: — Завтра у нас будет праздник кита — «Кересмит-Плитку». Отпусти, пожалуйста, детей на праздник.

— Нельзя этого делать, — сказал я хозяину, — дети — ученики советской школы, они пионеры.

Но тут пришли мои ученики, дети Тмууэ: Таое, Уяткун и Рахтын, здоровый веселый парень лет шестнадцати. Рахтын принес свой пионерский галстук и почти насильно оставил его у меня. Вместо него же он нацепил на голову ремень, украшенный собачьей шерстью, с каким-то шаманским значком спереди. Такие же значки надели почти все дети. Они заявили, что все равно не пойдут в школу, и будут праздновать. Пришлось их отпустить.

— Почему ты просишь? — спросил я Чайвельрота, — разве ты устраиваешь праздник?

— Нет, — ответил Чайвельрот, — я только участвую, а устраивает Тмууэ. Он самый богатый, он «нут эрем» — «хозяин этой земли», и он главный хозяин байдары, а праздник надо делать потому, что кит был очень сердитый и много работал хвостом. Дух кита может отвести морского зверя и китов от нашего берета.