Хроники Заводной Птицы - Харуки Мураками

Когда приходилось летать на самолете, голова от перемены давления, казалось, готова была лопнуть. Врачи говорили, что это как-то связано с устройством моего вестибулярного аппарата. Говорят, так бывает, когда у человека повышенная чувствительность на перепады давления. То же самое я часто ощущала в лифте. Поэтому мне нельзя пользоваться лифтом в высотных зданиях. Кажется, голова треснет от боли и оттуда хлынет кровь. А что было с желудком! Минимум раз в неделю меня скручивали такие острые приступы, что невозможно было подняться утром с постели. Несколько раз я проходила обследование, но причину врачи так и не нашли.

Может быть, это имело отношение к психике. Какие уж тому причины — не знаю, но боли не прекращались, а ведь еще надо было ходить в школу. Если бы я пропускала занятия всякий раз, когда у меня что-то болело, в школе бы меня почти не видели.

Стоило мне обо что-то удариться, как на теле обязательно появлялся кровоподтек. Глядя на себя в зеркало ванной, я готова была разрыдаться. Все тело покрывали черные синяки — оно напоминало гнилое яблоко. Появляться на людях в купальнике было для меня пыткой, поэтому, сколько себя помню, я почти никогда не плавала. Была и еще одна проблема: из-за того, что правая и левая нога у меня чуть различаются по размеру, мне страшно натирала новая обувь.

Из-за всего этого я почти не занималась спортом. Как-то в школе приятели насильно вытащили меня на каток. Там я упала и так сильно ушибла поясницу, что с тех пор, как только наступала зима, у меня это место начинало страшно болеть. Казалось, будто в меня изо всей силы загоняют толстую иглу. Бывало, я не могла удержаться на ногах, пытаясь подняться со стула.

Меня также по три-четыре дня мучили запоры, и чтобы сходить в туалет, опять надо было терпеть боль. Страшно ломило плечи. Мышцы сводило так, что они становились как камень. Боль не позволяла долго стоять, но даже когда я ложилась, облегчения не наступало. Когда-то в Китае людей наказывали, сажая на несколько лет в тесные деревянные ящики. Я давно читала об этом в какой-то книжке. Наверное, этим несчастным было так же больно, как и мне. Временами от боли я едва дышала.

Можно еще долго рассказывать о боли, которую мне пришлось испытать, но боюсь вас утомить. И так достаточно. Я хотела только, чтобы вы поняли, что мое тело было средоточием огромного количества болячек. Я стала думать, что меня кто-то проклял, жизнь оказалась несправедлива ко мне. Боль еще можно было бы терпеть, если бы и другие люди в мире несли такой же крест. Но это было не так. Боль ужасно несправедлива. Я многих о ней расспрашивала, но никто, оказывается, не представляет, что такое настоящая боль. Подавляющее большинство людей живет на свете, почти не зная боли, — во всяком случае, не чувствует ее каждый день. Когда я это поняла (все стало ясно после перехода в среднюю школу), мне стало обидно до слез. Почему только я? Почему мне надо жить, неся такой тяжкий груз? И тут же захотелось умереть.

Но в то же время мне пришла в голову и другая мысль: «Не может же это продолжаться вечно? Однажды утром я проснусь — и боли не будет, она исчезнет неожиданно, без всяких объяснений — и передо мной откроется новая, спокойная жизнь, в которой ей не будет места». Но уверенности, что это произойдет, у меня не было.

Я откровенно рассказала все Мальте: «Жить с такими муками я больше не хочу. Что мне делать?» Через некоторое время она ответила. «С тобой действительно что-то не так, — писала сестра. — Но я не понимаю, в чем дело и что нужно предпринять. Моих возможностей пока недостаточно, чтобы судить о таких делах. Подожди, пока тебе исполнится 20 лет, — вот единственное, что я могу тебе сказать. Потерпи до этого времени и потом уже что-то решай. Так, думаю, будет лучше».

Так я решила пожить до двадцати. Однако время шло, а изменений к лучшему не наблюдалось. Больше того — боль становилась все сильнее и сильнее. Из всего этого я поняла лишь одно: боль обостряется пропорционально росту тела. Но я терпела ее восемь лет и все это время старалась обращать внимание только на хорошие стороны жизни. Никому не жаловалась. Всегда старалась улыбаться, как бы тяжело ни приходилось. Научилась сохранять невозмутимый вид, даже когда от боли еле держалась на ногах. Слезы и жалобы боль не снимают, от них становишься еще несчастней. Я очень старалась, и многие люди стали относиться ко мне с любовью и симпатией. Они считали меня тихой и приятной девушкой. Я вызывала доверие у старших, подружилась со многими сверстниками. Если б не боль, мне, наверное, нечего было бы жаловаться на жизнь, на свою юность. Но боль преследовала меня все время, она как будто стала моей тенью. Стоило позабыть о ней хотя бы на минуту, как она наносила новый удар по моему телу.

В университете я познакомилась с одним парнем и на первом курсе, летом, лишилась девственности. Но и это — что, впрочем, можно было предположить — принесло мне только боль. «Потерпи немного, привыкнешь, и боль пройдет», — говорили опытные в таких делах подруги, однако она не проходила. Каждый раз, когда я спала с этим парнем, от боли у меня текли слезы из глаз. Наконец я объявила, что с меня хватит: «Ты мне нравишься, но не могу больше выносить этой боли». Удивившись, он назвал мои слова полным бредом. «Тут наверняка дело в психологии, — заявил он. — Расслабься. Тогда боль пройдет и тебе будет приятно. Этим же все занимаются, и у тебя тоже получится. Постарайся, и будет результат. И нечего из себя девочку строить, на боль все сваливать. Хватит ныть в конце концов».

Когда я это услышала, моему многолетнему терпению пришел конец и меня в буквальном смысле слова прорвало: «Что ты можешь знать о боли?! То, что испытываю я, — не просто боль. У меня болит все, что только можно. И если я на что-то жалуюсь, значит, мне правда больно». Я попробовала объяснить ему свое состояние, перечисляя все болячки, доставшиеся на мою долю, но он так ничего и не понял. Человек, который не испытывал настоящей боли, не в состоянии понять, что это такое. На этом наш роман кончился. Вскоре подошел мой двадцатый день рождения. Я переносила боль долгих двадцать лет, надеясь, что придет светлый момент и наступит перелом. Но этого не случилось. Борьба лишила меня последних сил. Надо было умереть раньше. А я пошла в обход и лишь затянула свои муки.

Крита Кано прервала рассказ и глубоко вздохнула. На столе перед ней стояли блюдечко с яичной скорлупой и пустая чашка. На коленях лежал аккуратно сложенный носовой платок. Она вдруг будто вспомнила о времени и поглядела на стоявшие на полке часы.

— Извините меня, — тихо произнесла Крита лишенным эмоций голосом. — Я что-то заговорилась. Отняла у вас столько времени. Не буду больше задерживать. Мне, право, очень неудобно. — С этими словами она сжала в руке ремешок белой лакированной сумки и поднялась с дивана.

— Погодите минуту, — растерялся я. Мне совсем не хотелось, чтобы она останавливалась посередине. — О моем времени не беспокойтесь, прошу вас. Я все равно весь день свободен. Может быть, расскажете до конца? Ведь ваша история, наверное, на этом не кончилась?

— Вы правы, — проговорила Крита Кано. Она продолжала стоять и смотрела на меня сверху вниз, крепко сжимая обеими руками ремешок сумки. — То, что я вам рассказала, — это скорее предисловие.

Попросив ее подождать, я вышел на кухню. Стоя у раковины, сделал два глубоких вдоха, потом достал с полки два стакана, положил в них лед и наполнил апельсиновым соком из холодильника. Поставил стаканы на маленький поднос и вернулся с ним в гостиную. Я намеренно проделывал эти операции не спеша, но, войдя в комнату, увидел, что Крита Кано стоит все в той же позе. Когда я поставил перед ней стакан с соком, она, словно передумав, снова присела на диван, прижимая к себе сумочку.

— Вы в самом деле хотите, чтобы я рассказала до конца? — недоверчиво спросила она.

— Конечно.

Выпив полстакана сока, Крита продолжила:

— Думаю, вы уже догадались, что покончить с собой я так и не сумела. Иначе не сидела бы здесь с вами и не пила бы сок. — Она пристально посмотрела мне в глаза. Согласившись с этим, я слегка улыбнулся. — Если бы я умерла, как планировала, это решило бы все проблемы. Смерть повлекла бы потерю сознания, и, соответственно, боль ушла бы навсегда. Вот что мне было нужно. Но, к несчастью, я выбрала не тот способ умереть.

В девять часов вечера 29 мая я вошла к брату в комнату и попросила у него машину. Машина была совсем новая, только недавно купленная — «тойота МR2», — и он, конечно, состроил недовольную гримасу, но я не обратила на это внимания. Отказать мне брат не мог: ведь когда он ее покупал, я дала ему взаймы недостающую сумму. Я получила ключи и минут тридцать просто каталась на этой блестящей красавице. На спидометре у нее было всего 1800 километров. Она была легкой и мгновенно набирала скорость, стоило чуть надавить на газ. Машина идеально подходила для того, что я задумала. На Тамагаве[20], недалеко от дамбы, я подыскала массивную на вид каменную стену, которой был отгорожен большой жилой дом. В нее очень удачно упиралась неширокая улочка. Я отъехала подальше, чтобы было место для разгона, и решительно вдавила педаль газа. Машина врезалась в стену на скорости километров сто пятьдесят, и я потеряла сознание.