Владимир Набоков: русские годы - Брайан Бойд

Нина Берберова вспоминает другой случай. Когда она однажды зашла к Набоковым, то, к своему удивлению, увидела полупустую квартиру, почти без всякой мебели. Бледный, худой Набоков, больной гриппом, лежал в кровати. Неожиданно он прервал беседу, встал с постели и пригласил гостью в комнату пятилетнего Дмитрия:

На полу лежали игрушки, и ребенок необыкновенной красоты и изящества ползал среди них. Набоков взял огромную боксерскую перчатку и дал ее мальчику, сказав, чтобы он мне показал свое искусство, и мальчик, надев перчатку, начал изо всей своей детской силы бить Набокова по лицу. Я видела, что Набокову было больно, но он улыбался и терпел. Это была тренировка — его и мальчика. С чувством облегчения я вышла из комнаты, когда это кончилось42.

Набоков хотел научить Дмитрия справляться с жизненными трудностями без страха и без жалоб. Однако сам Набоков, не чаявший души в сыне, испытывал почти панический ужас при мысли о том, что война может отобрать у них ребенка, и эти страхи настолько глубоко укоренились в его воображении, что тема утраты ребенка продолжала звучать в его творчестве на протяжении двадцати лет: открыто — в романе «Под знаком незаконнорожденных», в рассказах «Знаки и символы» и «Ланс»; причудливо-инвертированно — в «Лолите»; в зеркально-отраженном виде — в образе Хэйзель Шейд из «Бледного огня».

Случалось, когда Набоков просиживал ночь за работой, Вера на следующий день просила кого-нибудь из знакомых забрать Дмитрия к себе, чтобы дать ему немного отоспаться43. В это время Набоков работал над своим последним русским романом, который так никогда и не был дописан.

VII

От «Дара» — к «Solus Rex»

На этот раз рукопись предоставляет нам редкую возможность заглянуть в творческую лабораторию Набокова, где развивается, прерывается, меняет направление и обогащается его творческая мысль, — увидеть то, что обычно скрыто за герметичностью и кажущейся безвариантностью его законченных произведений. В тетради, имеющей помету «Дар. Часть II», Набоков набросал план некоторых глав второго тома романа44. Одна глава рисует Федора и Зину в Париже, куда они перебрались в 1937 году из Германии: в этот день Федор возвращается домой, в однокомнатную квартирку, мечтая поработать, но, застав у Зины гостя — к ней зашел племянник ее отчима, восторженный апологет нацизма, которого Зина никак не может выпроводить, — в ярости хлопает дверью.

Из наброска «последней главы» мы узнаем о гибели Зины в нелепом уличном происшествии. Кажется, Набоков задумал встречу (воображаемую?) овдовевшего Федора с каким-то человеком по имени Фальтер (который появится снова в «Solus Rex», где герой незаконченного романа, художник, тоже теряет жену). Потрясенный смертью Зины, Федор едет на Ривьеру, потом возвращается в Париж, где встречается с Кончеевым. В конце романа Федор читает Кончееву написанное им продолжение незавершенной пушкинской драмы «Русалка». Как и собственно «Дар», второй том книги, по замыслу Набокова, должен был закончиться Пушкиным, но на гораздо менее оптимистической ноте.

Последние, онегинские строки «Дара» заканчивали его изысканным росчерком, одновременно намекая на некую незавершенность, которой отмечен и сам сюжет (Федор и Зина вскоре должны оказаться перед запертой дверью), и на неожиданный, открытый финал «Евгения Онегина». Для второго тома «Дара» Набоков хотел дописать незаконченную пушкинскую драму, чтобы создать и второй финал, лишенный финальности. Поскольку весь роман должен был строиться вокруг Зининой смерти, не случайно, что в заключительной сцене к пушкинской «Русалке» у Набокова русалочка увлекает князя в пучину вод, где его ждет бессмертный дух женщины, погибшей из-за своей любви к нему. Несколько лет спустя, в Америке, окончательно оставив всякую надежду закончить роман, Набоков опубликовал слегка переработанный вариант окончания «Русалки» как отдельный текст под своим именем, без указания на то, что он был написан с другой целью45.

И еще одна заданная здесь тема получит дальнейшее развитие в его творчестве. После Зининой смерти Федор способен получать удовольствие лишь от своей внутренней жизни, не имеющей почти ничего общего с внешним миром, который потерял для него всякий смысл. Когда Набоков отправляет своего героя к проститутке, тот с мрачным удовлетворением смакует контраст между банальностью их свидания и тайным внутренним восторгом, которым он это свидание окружает. Эти сцены заставляют вздрогнуть знатока набоковского творчества: в них он обнаружит не только буквально те же подробности, которые через десять лет Набоков использует в сцене свидания Гумберта с молоденькой проституткой (например, ее фразу «Je vais m'acheter des bas» или замечание о том, как она аппетитно произносит звук «b»), но и фамилию Боткин, которую двадцать лет спустя Набоков повторит в «Бледном огне».

Некоторые из линий второго тома «Дара» Набоков мог обдумывать во время творческого затишья весной и летом 1939 года, однако упоминание о Фрежю и о начале войны свидетельствует о том, что сами наброски он сделал не раньше сентября 1939 года. Вероятно, Набоков тут же прервал эту работу, вдохновившись замыслом «Волшебника», а к концу ноября обнаружил, что идея изобразить «душекружение» мужа, который не может примириться с бессмысленностью смерти своей жены, уже зажила своей собственной жизнью, не умещающейся в рамках «Дара»[160]. Теперь эта идея начинает переходить в замысел совершенно нового романа — «Solus Rex».

Фрагмент романа, который должен был впоследствии стать его второй главой, появился в последнем номере «Современных записок» в апреле 1940 года и, следовательно, был написан не позднее начала февраля. Поскольку Набоков никогда не отдавал в печать какую-либо часть нового произведения, если оно не было обдумано во всех деталях, можно предположить, что уже к началу 1940 года — не более чем через месяц после завершения «Волшебника» — у него окончательно сложился замысел романа, в котором он возвращается к теме утраты близкого человека, придумав для нее новую оправу.

«Ultima Thule», написанная, вероятно, в марте и апреле 1940 года, должна была стать первой главой романа «Solus Rex»46. Когда Набоков отказался от идеи романа, он напечатал «Ultima Thule» как самостоятельный рассказ, написанный в форме письма художника Синеусова к его недавно умершей жене. Сохранив абсолютную ясность ума, несмотря на то что он целиком поглощен горем, Синеусов иронизирует над абсурдностью своего послания к мертвой и пытается представить себе ее реакции, если бы она смогла прочесть его письмо.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});