Владимир Набоков: русские годы - Брайан Бойд

Если литературная дипломатия Алданова была Набокову чужда, его личная помощь оказалась подарком провидения. В конце лета профессор Стэнфордского университета Генри Ланц предложил Алданову прочесть курс русской литературы в летней школе при Стэнфордском университете в 1940 или 1941 году. Поскольку в это время Алданов не планировал переезд в Соединенные Штаты, он порекомендовал Ланцу Набокова29. Друг был в восторге: получение пусть даже временной работы, о которой шла речь, немедленно разрешило бы большую часть проблем, связанных с получением американской визы. Никогда еще за последние семь лет Набоков не был столь близок к осуществлению своей мечты.

«Подлинной жизнью Себастьяна Найта» не заинтересовалось ни одно американское или английское издательство, и Набоков, которому нечего было больше предложить, остался без копейки. Из всех русских писателей в Париже только он и Алданов пытались зарабатывать на жизнь исключительно литературой. Но Алданов хотя бы вел литературный отдел в «Последних новостях». Что же касается Набокова, то у него не было такого постоянного подспорья, и после возвращения из Фрежю он вынужден был принимать вспомоществование — до тысячи франков в месяц — от своего друга Самуила Кянджунцева, владельца кинотеатра30. Поддержка очень своевременная, но недостаточная. Решив давать частные уроки английского языка, Набоков поместил объявление в «Последних новостях» в надежде найти учеников. Откликнулось трое: дочь одного общественного деятеля, еврея из России; Роман Гринберг, бизнесмен, живо интересующийся литературой; и арфистка Мария Маринел31. И Гринберг, и Мария Маринел, и ее сестры подружились с Набоковыми, причем дружба эта продолжалась не только в Париже, откуда всем было суждено скоро уехать, но и в Америке, где судьба сведет их на десятилетия и где Гринберг станет издавать журнал, в котором напечатает некоторые из немногих русских произведений, написанных Набоковым в поздние годы.

Арфистки Мария, Инна и Елизавета Маринел организовали трио, имевшее успех у публики (Маринел — сценическая фамилия сестер Гутман, образованная из начальных букв их имен). Поскольку Мария отличалась слабым здоровьем, Елизавета провожала ее через затемненный Париж на урок и целый час ждала ее внизу. После второго или третьего урока об этом узнал Набоков: «Как вы могли такое допустить? Немедленно зовите ее в дом!» С тех пор Елизавета всегда сидела во время урока в квартире у Набоковых. Однажды, когда сестра в «классе» говорила по-английски, Елизавета заметила, что Набоков обернулся, взглянул на часы и неожиданно перешел на русский язык. Час подошел к концу: как и Федор, Набоков никогда не занимался с учениками ни минутой дольше условленного срока32.

В конце сентября Набоков заболел гриппом, который осложнился межреберной невралгией, и целую неделю пролежал в постели. Во время болезни он задумал новый рассказ:

Насколько помню, начальный озноб вдохновения был каким-то образом связан с газетной статейкой об обезьяне в парижском зоопарке, которая, после многих недель улещиванья со стороны какого-то ученого, набросала углем первый рисунок, когда-либо исполненный животным: набросок изображал решетку клетки, в которой бедный зверь был заключен33.

Здесь, кажется, память изменила Набокову: в тот год газеты напечатали фотографию шимпанзе из Лондонского зоопарка с кистью в лапе34. Так или иначе, этот источник замысла соединился еще с одной идеей. В «Даре» отвратительный отчим Зины признается Федору, что, будь у него свободное время, он «накатал бы» роман о мужчине, который женится на вдове, чтобы получить доступ к ее дочери, но дочь холодно отвергает его притязания. Очевидно, он рассказывает о самом себе, и именно его грубые попытки соблазнить Зину несколько лет назад объясняют как ее враждебность по отношению к отчиму, так и запрет на какое-либо выражение чувств в стенах дома. На этот раз Набоков, возвращаясь к аналогичной ситуации, изображает еще сильнее одержимого своей манией извращенца, который в конце концов обнаруживает, что брак, суливший ему незаконную свободу доступа к падчерице, оказался клеткой, из которой для него нет другого выхода, кроме смерти.

В течение октября и ноября Набоков работает над «Волшебником» — самым длинным из его рассказов, или самым коротким из романов35.

V

«Волшебник»

Сорокалетний мужчина с неудовлетворенной страстью к девочкам женится на больной вдове ради ее двенадцатилетней дочери. Когда мать девочки умирает, он везет падчерицу на отдых, надеясь, что постепенно хитростью заставит ее принять его сексуальные домогательства как некую волшебную игру. Однако в первую же ночь он, не удержавшись, начинает ласкать спящую девочку. Растворяясь в наслаждении, он вдруг видит, что она смотрит на него широко открытыми от ужаса глазами. Девочка поднимает крик. Он выскакивает на улицу, убегая от нее, от глазеющих постояльцев гостиницы, от самой жизни, — и погибает под колесами грохочущего грузовика.

Имеет ли этот рассказ самостоятельное значение, или же к нему следует относиться как к предтече «Лолиты»? Подобно Гумберту, протагонист этого рассказа считает, что его потаенные фантазии намного тоньше, изысканнее и замечательнее чувств обычных людей и что фантазии эти относятся к разряду неосуществимых, пока знакомство с девочкой, а затем — через ее мать — и перспектива близости с ней не заводят его дальше, чем он предполагал. Однако здесь в отношениях героя с матерью девочки и в ее смерти нет того особого сочетания провинциальной благопристойности и мечты о сказочном принце, благодаря которому желание Шарлотты Гейз выйти замуж за Гумберта воспринимается как нечто вполне нормальное, а ее неожиданная трагическая гибель — как событие художественно оправданное.

«Волшебник» страдает и другими недостатками. Здесь, разумеется, нет Куильти, но нет и Аннабеллы Ли, нет детской предыстории, нет острова остановившегося времени — нет ничего, что могло бы подсветить эту историю метафизическим сиянием. В то же время рассказ остается слишком абстрактным, Париж и Ривьера — лишь бледные декорации, а не площадка для игры зрения и воображения, какой станет Америка Гумберта Гумберта; безымянное трио в центре рассказа — лишь бесцветные силуэты по сравнению с ярко написанными и мягко нюансированными Лолитой, Шарлоттой и Гумбертом.

Поскольку Гумберт Гумберт сам рассказывает свою историю, каждая страница «Лолиты» потрескивает от напряжения — напряжения между его свободным самосознанием и его непреклонной одержимостью, между его виной и его уверенностью в том, что его случай не подлежит суду обыденной морали. В «Волшебнике» повествование от третьего лица не оживляет рассказ и не околдовывает читателя. Пытаясь как-то компенсировать абстрактность истории и отсутствие живого рассказчика, Набоков просто-напросто перегружает стиль. Желая раскрыть сознание персонажа и при этом не замкнуться в нем и его наклонностях, Набоков с несвойственной ему неубедительной тяжеловесностью начинает рассказ с размышлений героя, который, кажется, старается оправдать самого себя:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});