Хрущев - Уильям Таубман

На самом деле записка ввела Хрущева в заблуждение. Она была основана на беседе между двумя американскими журналистами, подслушанной барменом — русским эмигрантом — в среду вечером в Национальном пресс-клубе. Уоррен Роджерс из «Нью-Йорк геральд трибюн» значился в утвержденном Пентагоном списке журналистов, призванных освещать вторжение, если и когда оно состоится. Бармен по имени Джонни Проков услышал, как Роджерс говорит: «Я вылетаю завтра ночью», — и сделал вывод, что начало боевых действий намечено на послезавтрашнее утро. Около часа ночи в четверг он рассказал об этом Анатолию Горскому, корреспонденту ТАСС и агенту КГБ. Советское посольство сделало все возможное, чтобы получить какое-либо подтверждение этой новости. Один из сотрудников посольства, чтобы завязать разговор с Роджерсом, помял бампер его машины на автостоянке возле отеля «Уиллард». Дипломат Георгий Корниенко пригласил его на обед. И у того, и у другого сложилось впечатление, что вторжение начнется с минуты на минуту. Об этом советское посольство и КГБ и сообщили в Москву127.

Получив эти известия, Хрущев начал диктовать Кеннеди длинное взволнованное письмо. Традиционный ядерный шантаж был отброшен. Война, писал Хрущев, станет «бедствием для всех народов». «Вы угрожаете нам войной. Можете не сомневаться в этом отношении, мы вполне понимаем и отдаем себе отчет в том, что, если мы первыми нанесем удар, вы ответите тем же, — но и вы получите то же, что пошлете нам… Если уж война разразится, то не в нашей власти будет ее задержать, остановить, ибо такова логика войны… Война кончается тогда, когда она прокатится по городам и селам, сея повсюду смерть и разрушение… Нам с вами не следует сейчас тянуть за концы веревки, на которой вы завязали узел войны, потому что чем сильнее мы с вами будем тянуть, тем сильнее будем затягивать этот узел… пока не придется его разрубить. А что это значит, не мне вам разъяснять, потому что вы сами отлично понимаете, какими грозными силами обладают наши страны».

Чтобы ослабить узел, Хрущев сделал следующее предложение. Он не вступает в торги, не предлагает сделку. Он даже не станет называть все условия. Не будет вмешивать в это дело Фиделя Кастро (хотя сорок восемь часов спустя он именно это и сделал). Суть дела проста: если на Кубе не будет американцев — не будет и ракет.

Это письмо Хрущев продиктовал, не совещаясь с Президиумом. В 16.42 текст его был передан в американское посольство (минуя Министерство иностранных дел, через которое обычно передавались подобные документы): в тексте имелись некоторые поправки, сделанные от руки теми же фиолетовыми чернилами, что и подпись: «Н. Хрущев». Тем временем помощники Хрущева разослали копии письма членам Президиума и секретарям ЦК. Поскольку накануне они одобрили изложенный в общих чертах план Хрущева, персонального одобрения письма от них не требовалось128.

Работники посольства разделили письмо Хрущева на несколько частей для ускорения перевода и, переведя, отправили в Вашингтон. США получили его через восемь часов, в 18.00 по вашингтонскому времени. Встреча Исполнительного комитета для обсуждения письма была назначена на завтра, на 10 утра. Тем временем в Москве Хрущев и его помощники отправились на еще один запланированный по расписанию концерт, на этот раз — выступление кубинских артистов. Ночь Хрущев снова провел у себя в кабинете.

27 октября, в субботу, Хрущев проснулся, когда Вашингтон еще только ложился спать. За ночь настроение его переменилось. Накануне он боялся, что вторжение на Кубу неминуемо, — теперь же заявил Президиуму: «Думаю, они на это не осмелятся». Если до сих пор американцы не напали на Кубу, значит, «просто не готовы к этому — так мне думается». А это значит, что «принятые нами меры правильны». Однако, добавил он, «гарантий у нас нет». Чтобы принять правильное решение, «нельзя быть твердолобыми». Оглядываться назад Хрущев не собирался: «Совершили ли мы ошибку или нет? Об этом можно подумать и позже». А пока что он предложил на рассмотрение коллегам еще одно письмо к Кеннеди, в котором к выставленному условию добавлялось новое: американцы должны убрать ракеты из Турции.

Это новое письмо Хрущев продиктовал в присутствии Президиума. Оно (позже отредактированное помощниками) звучит куда спокойнее и официальнее послания от двадцать шестого. «Мы готовы удалить с Кубы средства [вооружения], которые вы называете наступательными». Соединенные Штаты, «в свою очередь, должны удалить аналогичные средства из Турции». Советское правительство «ответственно обязуется… не вторгаться в Турцию», а правительство США должно «сделать такое же заявление в отношении Кубы». Представители обеих сторон должны встретиться в Нью-Йорке: они получат «исчерпывающие инструкции с тем, чтобы быстрее договориться»129. Поскольку предыдущие письма шли из Москвы в Вашингтон непозволительно долго, это будет зачитано по московскому радио.

Зачем понадобилось второе письмо? «Если мы дополнительно добьемся ликвидации баз в Турции, — объяснил Хрущев Президиуму, — то выиграем»; кроме того, он полагал, что и сами американцы об этом подумывают. 23 октября в беседе с Большаковым двое американских журналистов, тесно связанных с Кеннеди, Фрэнк Хоулман и Чарлз Барлетт, подняли вопрос о турецких базах, 25 октября Уолтер Липпман посвятил свою колонку аналогиям между ситуацией на Кубе и в Турции, и еще один американский журналист выразил то же мнение в беседе с агентами КГБ, отчет о которой был передан в Москву 27 октября130. Хотя Хрущев и прибавил дополнительное условие, публикация письма (в частности, первое публичное признание советской стороны в том, что ракеты на Кубе действительно есть) показывала, что он действительно ищет соглашения. По словам Трояновского, Хрущев опасался, что письмо от 26 октября покажется американцам чересчур расплывчатым. «Никому не пришло в голову, — пишет Трояновский в своих мемуарах, — что придание гласности турецкого аспекта сделки создаст дополнительные трудности для Белого дома»131.

«Трудности» — это еще мягко сказано! В субботу утром, узнав о последнем послании Хрущева, Кеннеди и его советники были поражены. Письмо Хрущева от 26 октября, замечал Макнамара, не содержало в себе никаких конкретных предложений. «Двенадцать страниц отвлеченных рассуждений. Ничего точного. Нет договора, который можно подписать, точно зная, что подписываешь». Однако «не успели мы дочитать это чертово послание до конца, как все переменилось — совершенно переменилось»132.

Хрущев снова не смог предвидеть реакцию противника: придание огласке нового предложения буквально гарантировало, что оно будет отвергнуто, что Вашингтон увидит в нем свидетельство коварства русских и, возможно, перейдет к военным действиям. По счастью для Хрущева, президент, в отличие от большинства членов Исполнительного комитета, был склонен согласиться. Турецкие ракеты никогда не имели для Вашингтона большого значения, и Кеннеди уже подумывал о том, чтобы их убрать133. «Мне кажется, — заговорил он теперь, — нам следует… поступать разумно… Может быть, в самом деле вывести ракеты из Турции?»134 Пока он решил проигнорировать второе письмо Хрущева и ответить лишь на первое: если Советский Союз выведет «все виды оружия, находящиеся на Кубе и имеющие наступательный характер», то, после соответствующей проверки, США «быстро отменят меры карантина, применяющиеся в настоящий момент», и «дадут заверение в отказе от вторжения на Кубу»135.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});