Гипсовый трубач - Юрий Поляков

— Спасибо, спасибо, мой спаситель! — Она наклонилась и поцеловала писодея в плечо. — Федя согласился делиться по-честному…

— Это как? — важно спросил автор «Жадной нежности».

— В общем, так, — объяснила Наталья Павловна. — Если я беру квартиру в Котельниках и дом на Рублевке, то мне достается еще дачка в Крыму, в Симеизе, и моя галерея. Он получает квартиру на Ленинском, свой тренажерный зал «Мистер Мускул», коттедж на озере, домик на Волге и дачу в Сазополе. Но можно и наоборот…

О грандиозном дележе недвижимости, который малоимущему Кокотову казался чем-то вроде Третьего раздела Польши, она говорила со щебечущей легкостью, словно спор шел о прикроватных ковриках из спальни бывших супругов.

— Я бы, конечно, взяла Рубляндию, Сазополь, Котельники и галерею, но на такой вариант он, жадина, не соглашается. Вы должны мне помочь!

— Как?

— Советом. Поддержкой.

— Надо подумать!

— Вы правы, надо хорошо подумать. Поймите, мой друг, это очень, очень серьезно! Если мы согласимся и подпишем мировую, потом ничего изменить нельзя!

— Конечно! Я понимаю. Рыбка плывет — назад не отдает…

— Не отдает! Еще нужно разобраться с акциями «Газпрома», «Сибнефти» и «Норникеля». Но это я уж как-нибудь сама…

— Да, там что-то у них с котировкой…

— Я в этом ничего не понимаю… — пожала плечами Обоярова.

Некоторое время ехали в том неудобном молчании, какое обычно предшествует неловкому вопросу или просьбе. Наконец она решилась:

— О, мой рыцарь! Мне, право, совестно, но не могли бы вы одолжить мне немного денег?

— Я? Конечно! Но дело в том…

— Нет-нет, если для вас это проблема… — молвила Наталья Павловна с обидной улыбкой.

— Вы меня не поняли. Я хотел сказать, что деньги у меня дома. А сколько нужно? — Он положил ладонь на ее кожаное колено, благодарно дрогнувшее в ответ.

— Немного. Сколько есть… Я задолжала адвокату и еще кое-кому по мелочи. Вы где живете?

— На Ярославке, сразу за дорожным институтом…

— Роскошно! Это же совсем рядом.

Вскоре они остановились у кокотовского подъезда. На лавочке сидели бомжи и пили из пластмассовой бутылки жидкость, напоминающую цветом шартрез, а густой пеной — пиво. Контейнеры по обыкновению не вмещали мусорного изобилия. Знакомая крыса на том же самом месте мыла лапками мордочку. Наталья Павловна оглядела все это с вежливой улыбкой приезжей принцессы, которой на высшем уровне решили показать гордость мегаполиса — свежеотремонтированные трущобы:

— Здесь мило!

— Рядом парк! — пояснил Кокотов, стыдясь своего панельного ничтожества: был бы хоть дом кирпичный!

— Я хочу посмотреть, как вы живете! На каком этаже? — объявила она голосом все той же принцессы, собравшейся теперь пожать руки обитателям уютного дна.

— Нет, у меня не прибрано! — вскрикнул Андрей Львович, вспомнив о кошачьих запахах подъезда и уликах Нинкиного визита. — В другой раз! Я скоро вернусь…

— Только побыстрей! Мы опаздываем.

В квартире он вынул деньги из второго тома «Коммунистов» и разложил на две равноценные кучки: Наталье Павловне — десять отборных опаловых «хабаровок», а себе остальное: сорок изумрудных «ярославок», шестнадцать аметистовых «архангелок» и двадцать палевых «квадрижек». Потом, вздохнув, он прибавил из своей доли в ее кучку еще десять «ярославок», остальное же вернул в тайную полость, поставил книгу на полку и поспешил к выходу.

В лифте его охватило странное беспокойство, похожее на обычные страхи по поводу невыключенной воды и неперекрытого газа. Однако привычный по форме, этот страх был новым по содержанию: Кокотову померещилось, что Обоярова по неведомым приметам догадается об оставленных в тайнике тридцати изумрудных «ярославках», шестнадцати аметистовых «архангелках» и двадцати палевых «квадрижках». А ведь она уже заподозрила героя своих первых эротических фантазий в жадности. Автор «Кентавра желаний» был и в самом деле скуповат, но ему страшно не хотелось, чтобы об этом узнала Наталья Павловна. Кроме того, сумма в сто тысяч рублей обладала какой-то магической повелевающей силой: не случайно именно столько ненормальный Рогожин заплатил горячечной Настасье Филипповне, а та бросила всю пачку в камин. Кстати, еще со школы в этой знаменитой сцене писодей больше всех жалел бедного Ганечку.

Он вернулся в квартиру, проверил газ-воду и вынул из Арагона все деньги, опустошив тайник. Даже заменил неряшливые сторублевки новенькими пятисотками, отложенными под скатерть, как это делала покойная Светлана Егоровна, на коммунальные расходы. Андрей Львович с удовольствием вспомнил, какими глазами смотрела бывшая жена на Обоярову, усмехнулся и вложил деньги в красивый фирменный конверт журнала «Железный век». Несколько таких конвертов он стащил в приемной редакции. На плотной веленевой бумаге было оттиснуто красивое сердце, склепанное как броня. Оставшиеся мятые, замусоленные «квадрижки» и «ярославки» он засунул в бумажник — на непредвиденные расходы.

Когда перед выходом Кокотов освежался одеколоном, раздался телефонный звонок.

— Алло… Андрей Львович?

— Да.

— Ну говори… говори… — Голос показался ему знакомым. — А то я сама все скажу!

— Слушайте, девушка, не морочьте голову! Я тороплюсь! — Он сердито бросил трубку.

— Что так долго? — спросила Наталья Павловна.

— Звонили. Из издательства. Предлагают новый договор. Здесь сто тысяч. — Бедный Кокотов с вельможным равнодушием протянул конверт.

— Спасибо, мой рыцарь! — Обоярова приняла эту огромную для писодея сумму, словно пятачок, недостающий на метро, и небрежно бросила в сумочку. — Заскочим в «Суперпродмаг»? Это по пути.

…В «Суперпродмаге» Андрей Львович почти никогда ничего не покупал из-за дороговизны, но бывшая пионерка, почти не глядя на ценники, сметала с полок коробки конфет, бутылки вина и водки, сыры, колбасы и прочую снедь. Кокотов, для которого каждая самая мелкая покупка являлась результатом сложной душевной борьбы, смотрел на этот потребительский смерч с болезненным удивлением, ведь все то же самое можно было купить вдвое дешевле в обычном универсаме. Пока писодей, поставленный перед фактом, расплачивался с кассиром, Обоярова рассовывала продукты и напитки в пакеты по какой-то ей одной ведомой системе.

Через полчаса они уже мчались по Нуворишскому шоссе. Внешне оно напоминало европейский автобан — широкое, многорядное, с петлистыми развязками и разделительным газоном. Однако внезапные колдобины с выбоинами, встряхивавшие машину, как пьяный бармен — шейкер, не давали забыть о родовом проклятье российских дорог. Потратившийся Кокотов грустно разглядывал в окно пегую роскошь подмосковной осени, а Наталья Павловна снова и снова рассказывала про то, как чудесно переменилась ее жизнь после вмешательства начфукса Скурятина. Во-первых, Константин Иванович с благословения Гамлета Оттеловича, одобрения Камала Исмаиловича и разрешения Доку Ваховича прижал-таки Лапузина. Во-вторых, Федю вызвали в ФСБ и показали досье, куда были аккуратно подшиты все его художества, включая махинации с землями товарищества «Советский генетик» и продажу институтского корпуса сайентологам. Там же оказался и доклад, сделанный им в 1994-м на научной конференции в Сан-Франциско. Объяснили: пока доклад условно считается свободным обменом научными идеями, но при желании его можно рассмотреть и как разбазаривание государственных секретов…

— Андрюша, они, оказывается, там все про всех знают! Кто предал, кто убил, кто украл, кто сексуально насвинячил…

— Так уж и все?

— Абсолютно все! Мне Константин Иванович так и сказал: «Все про всех знают!»

— А почему же тогда ничего не делают?

— Наверное, ждут команды…

— От кого? — поежился писатель, прикидывая, в чем он сам мог за эти годы провиниться.

— Трудно сказать… Но, видимо, и про тех, кто дает команды, они тоже все знают…

Кокотов призадумался: если не считать глупой истории в пионерском лагере, когда из-за слова «хиппи» на майке ему чуть не пришили антисоветскую пропаганду, он с органами больше никогда не сталкивался, в классовой борьбе после 1991-го не участвовал, резких политических высказываний себе не позволял. Правда, однажды, спьяну в ресторане ЦДЛ громко ругал «этнических демократов», чтобы понравиться Лорине Похитоновой и добраться до ее кустодиевских ягодиц. Поэтесса странным образом сочетала в себе интернациональную женскую отзывчивость с истовой верностью русской национальной идее. Но едва ли за это могли привлечь. Не пустить в короткий список «Букера» — легко. А привлечь — вряд ли.

— Федя так испугался! Позвонил мне и предложил честно разделиться…

«Федя?» — подумал писодей и спросил:

— Может, вы еще помиритесь?