Сломанный капкан - Женя Озёрная

бока, притискиваться ещё ближе и совсем забывать, как дышать. Ждать, пока рассосётся толпа, каждый выйдет спеша на своей остановке и постепенно опустеет автобус.

Тогда в пустоте не было уже ничего плохого — наоборот. Она оставляла место для того, что Мире хотелось увидеть все предыдущие двадцать дней. Можно было признаться в этом самой себе и глядеть, как он сидит напротив, поставив одну ногу на печку. Протирает кружок на запотевшем от дождя стекле и тоже смотрит на то, как убегают вдаль огни. Время от времени бросает взгляд на неё саму, чтобы понять, не пора ли выходить, и даже после того, как за окном исчезают и снова возвращаются признаки цивилизации, держится спокойно.

Выходить им нужно было за одну остановку от конечной. Когда до неё осталось три, они поняли, что сидят в автобусе одни.

— Вам где? — спросила кондукторша и, получив ответ, махнула водителю в зеркало заднего вида.

С той секунды он гнал, пока не выбросил их там, где они просили. Соскочив с площадки на остановке, Артём подал Мире руку. Она представила то, что уже никогда не сбудется: будто ей предстоит идти до дома одной — а потом проглотила слёзы и расправила плечи.

Пусть он никогда не узнает, о чём она думала. Теперь это было уже не важно.

* * *

Я стояла в полумраке подъезда и всё так же боялась дышать. Казалось, будто меня мог услышать кто-то, способный читать мысли и чувства. Нельзя было взять и доверить их другому просто вот так, без стыда. Всё слишком менялось. Развивалось так быстро, как в моей жизни никогда не было. Да что там, это не могло происходить со мной. Настоящая я со своим прежним лицом должна была зайти домой и, оставив за спиной закрытую дверь, сделать что-то, чтобы приглушить в голове этот не-сон, такой чудный, но страшный. Нельзя было оступиться ещё раз, нужна была холодная голова.

А с головой управиться не получалось: перед глазами крутилось то, как он держал меня за руку и мы делили город на двоих. После трёхнедельной разлуки город радовался мне, усталый от дождя, но родной; по сравнению со Страховым надёжный и статный, обещающий счастье. Я всегда любила его таким — но обычно мы встречались не ставя никого в известность, — а теперь смогла разделить это с кем-то… хотя бы на десять минут. Нет, на целые десять минут.

Хватит — сказала я себе тогда. Мама, наверное, уже устала меня ждать. Нужно было сделать нормальное лицо, чтобы предъявить его ей и не вызвать лишних вопросов, но я не могла. И устоять на месте не получалось, что для меня было странно. Она точно заметила бы. Стоило сначала успокоиться.

В подъезде было тихо. Судя по звукам, идущим из квартир, выходить никто не планировал, и я решила зачем-то подняться по лестнице. Преодолела половину пролёта, вышла под свет лампочки и остановилась у зияющего прямоугольником окна. Приоткрыла скрипучие обложки пары советских книг, которые выложила соседка на случай, если кому понадобятся, тронула пальцами гладкие, будто покрытые воском листья её фикуса. А потом вдруг поняла, зачем поднялась, и, заставляя глаза привыкнуть, выглянула во двор.

Чернели деревья. Из арки, куда въезжала машина, отсвечивали её фары и фонари проспекта. Пьяницы мирно болтали на лавочке у соседнего дома. А на железной трубе посреди двора, повернувшись к подъезду лицом и глядя теперь уже прямо на меня, сидел Артём. Глаза его — я тут же вспомнила, что зеленоватые, — своей силой чуть ли не прожигали темноту.

Так стало ясно и здесь: приглушить и тем более забыть ничего не удастся. И неважно, заметит ли мама по лицу, что со мной что-то не так, а если да, то о чём она подумает и какие вопросы задаст. Теперь всё зависело только от моих решений, а я… не могла больше сопротивляться и с той поры способна была выдержать любой стыд.

Ведь появилось то, что страшнее. Это был вопрос «кто он мне?» — и ответ на него.

Я только и успела определиться с ответом в первый раз, а Артём соскочил с трубы, развернулся круто и пошёл со двора.

* * *

— Приезжай ко мне. Покажу тебе то, что в тот раз не успел, — назавтра его голос низко звучал в трубке. — И к речке сходим.

Мира опять сидела у телефона в коридоре, стараясь не обращать внимание на недовольный взгляд мамы. Губы снова сами растянулись в улыбке.

— Часам к трём пойдёт? — спросила она у Артёма.

— Ага, — согласился тот и хохотнул. — Фотик теперь не забудь, тетеря.

— Ах ты… напишу тогда.

Трубка телефона легла на своё место, а Мира прошмыгнула в свою комнату к шкафу. После дождя было ещё свежо, но на закате всё обещало исправиться. Одеться красиво ничто не мешало сразу: в тот день на неё глядело бирюзовое платье с бантом. Волосы легли в слегка небрежный пучок, в небольшой чёрный рюкзак нырнули фотоаппарат Артёма, кардиган на всякий случай и трактат Стендаля «О любви», чтобы почитать в дороге.

— Буду к девяти, — сказала Мира маме. — С девчонками в центр.

Мама метнула в неё на прощание ещё более недовольный взгляд. Она задавала подозрительно мало вопросов. Хотя тем было и лучше: не приходилось ничего выдумывать. Потом всё решится само собой, и он обязательно ей понравится.

Иначе было никак. Теперь, казалось, удача и доброе настроение следовали за Мирой по пятам. Даже сориновские улицы смотрели на неё не так кисло, как раньше. Давались погладить наглые бродячие коты, обходы луж оказывались там, где их прежде не было, и туфли оставались чище, чем могли бы быть.

Проспект тоже встретил её теплее, чем обычно. Точно вовремя к остановке подошёл чистенький, почти пустой автобус. Августовский ветер врывался в полуоткрытое окно на ходу и теребил волосы, поток солнечных лучей заливал салон и сквозь покрытое белёсыми разводами стекло грел, как будто могло быть ещё лучше. Когда Мира пересаживалась на маршрутку до Дальней, центральные улицы словно обняли её и до конца уверили в том, что всё будет хорошо.

Стендаль в своём трактате, говоря о зарождении любви, им вторил: