Клеймо красоты - Елена Арсеньева

– Чем же, интересно знать, вам обязан этот Бридзе? – подозрительно спросил Павел. – Прятали его от погони? Или краденое хранили в своем подвале?

– У вас, Павел, явный стресс, – дружелюбно сказал Сергей. – Вы сами не понимаете, чего несете. Я же говорю – мы старинные знакомые. Я когда-то тезку спас. Его затянуло в глубокий омут, он уже с ручками и ножками ушел, а я… Понятно, что он по жизни чувствует себя обязанным мне.

– И впрямь, ты настоящий герой, внучонок! – Баба Ксеня, одной рукой стиснув на груди слишком просторную для ее худенького тельца рубаху, другой обхватила Сергея за шею и жарко облобызала в обе щеки.

– Бридзе, говорите? – прервал ее излияния Павел, который все еще не опустил «ружья» и смотрел на Сергея недоверчиво. – Не похож он что-то на грузина…

– А он никакой и не грузин. Какие-то очень далекие предки по отцу – возможно. Но с тех времен только фамилия сохранилась. Видели бы вы его сестру – она вообще чистая северная красавица: волосы белые, глаза – как цветущий лен.

– Да хватит вам, чего пристали к человеку, – нетвердым голосом заговорила наконец Маришка. – Главное, что все спаслись. Отделались легким испугом. Неизвестно, каких бы они тут дел натворили, если б не Сергей. Запросто сожгли бы деревню, как фашисты, чтоб выкурить этого Змея.

– Типун тебе на язык! – всплеснула руками баба Ксеня, негодующе уставившись на внучку. – Куда нам тогда?! Тут хоть развалины, да свои, родимые!

– Да я сто раз говорила, что готова тебя в город забрать по первому твоему согласию, – безнадежно сказала Маришка. – Но тебя ведь не переломишь!

– Ну ладно, мне есть куда податься, а другим? – горестно спросила баба Ксеня. – Что у Веруньки, что у Ольги, что у Алевтины с Надеждою никого на белом свете нет. А дед Никишка, Никифор Иваныч наш? Ему куда деваться, коли он один как перст, всю родню свою пережил? Всем им отсюда дорога либо на погост, либо в богадельню. Но чем милостями чужими жить, лучше уж в родимой земельке лежать. Что вы, детушки! Если деревня загинет, нам тотчас смерть настанет!

– Попадись мне этот Змей! – скрипнул зубами Петр.

– Ох, да что я ж тут с вами лясы точу?! – всплеснула руками баба Ксеня. – Я ж сегодня мирской пастух, мой черед коровку и козочек на луговину гнать. Маришка! Собери позавтракать людям, верещагу на сальце зажарь, да на большой сковороде, да яиц побольше возьми. А мне пора. Сейчас подою Ласточку, вон как она растревожилась, да и…

Она улетела в избу, словно осенний листок, подхваченный ветром, а через мгновение, никто и слова сказать не успел, выпорхнула оттуда уже в платье и повязанная платком, с подойником в руках.

– Сейчас, моя неженка! Сейчас, моя ласковая!

Любовно причитая, баба Ксеня шмыгнула в сарайчик, откуда слышалось сердитое мычание, но в ту же минуту раздался визг, металлический грохот, корова взревела, как рассерженная медведица, а потом дверца распахнулась, и на двор вывалилась какая-то странная фигура, отдаленно напоминающая очень худого человека с бесформенной железной головой.

Человек шатаясь побежал по траве, и Ирина разглядела, что его голова очень похожа на шлем пса-рыцаря из кинофильма «Александр Невский», только шлем был безрогий.

– Отдай подойник, изверг рода человеческого!

Баба Ксеня выскочила из стайка и, потрясая деревянной лопатой, словно боевым штандартом, ринулась вслед за железноголовым. Он слепо метался по двору, не переставая делать при этом какие-то странные движения руками, будто задался целью непременно, вот прямо сейчас оторвать себе голову. Баба Ксеня носилась за ним следом, словно фурия, и один раз достала-таки лопатой по башке. Металлический гул смешался со страдальческим стоном, а ноги странного существа заплелись, словно лишенные костей.

Все стояли, окаменев от изумления, только Петр выступил вперед и, подхватив падающего, с силой сдернул с его головы шлем. В следующую минуту в руках Петра оказался подойник с вмятиной на боку, там, где на него обрушилась лопата бабы Ксени, а перед ним, согнувшись в три погибели, пошатывался длиннотелый человек с маленькой черноволосой прилизанной головой.

– Змей! – взвизгнула Ирина, отшатываясь, и наткнулась на Павла. Тот с готовностью обхватил ее за плечи и прижал к себе.

Змей тупо поворачивал туда-сюда голову на длинной шее. Глаза у него были совершенно очумелые.

– Мужики, это не корова, а гомосексуалист какой-то, – пробормотал он, еле шевеля языком. – Затрахала меня своими рогами в задницу!

– Я тебе покажу Фому-социалиста! – взревела баба Ксеня, снова занося лопату.

Змей оглянулся на нее, потом глаза его с непостижимым проворством обежали угрожающе молчавших мужчин – и, истерически взвизгнув, он грохнулся плашмя, прикрывая руками голову и стеная:

– Лежачего не бьют!

Словно не слыша, все дружно шагнули к нему – и так же дружно остановились. Маришка ахнула, Павел цокнул языком. Стиснутые кулаки разжались, и даже баба Ксеня опустила свое боевое орудие, которым она только что размахивала, как штандартом.

Да… Змею досталось и в самом деле крепко. Нежная, ласковая Ласточка только что не запорола его насмерть! Татуированная спина была исполосована кровавыми рубцами, кожаные штаны спасли нижнюю часть тела от проникающих ранений, однако висели клочьями.

– Ну, гад же ты! – с чувством сказал Петр, не трогая, однако, поверженного врага. – Нас тут на прицеле всех из-за тебя держали, а ты в это время под коровьими сиськами отсиживался?!

– Поглядел бы я на тебя, где бы ты отсиживался, храбрый такой! – неразборчиво пробухтел Змей, по-прежнему утыкаясь лицом в траву. – Они как налетели среди ночи, я еле успел через забор чесануть, а Виталю небось убили. Там такая стрельба стояла, ужас один!

– Похоже, там не только стреляли, но и жгли что-то, – вдруг сказал Сергей, вскинув голову и принюхиваясь. – Слушайте! Мне кажется, или…

Все замерли, воздев головы и тревожно раздувая ноздри, внезапно сделавшись до смешного похожими друг на друга: и Маришка с Ириной, и мужчины, и баба Ксеня, и даже Змей, который принюхивался лежа.

– Горит… – пролепетала баба Ксеня. – Точно, дымком наносит…

– Подожгли заимку! – ахнул Змей, вскакивая. – А ведь там… там…

Он взвился с травы и перемахнул через забор, забыв про свои боевые раны и не видя распахнутой калитки.

Все бросились за ним – правда, через забор лезть не стали.

– Погодите! – крикнул Петр. – Давайте в машину!

Он метнулся за дом, где на лужайке стоял старенький «Москвич». Первым туда влетел Змей и устроился на переднем сиденье, нетерпеливо ерзая и болезненно поохивая. Сзади, толкаясь, набились Ирина, Сергей и Павел – как был, в одних шортах. Деревянную «тулку», несмотря на спешку, он заботливо прислонил к забору. Сергей уже начал было закрывать дверцу, как из сенника вылетела Маришка, размахивая Иришкиными босоножками. Заскочила на заднее сиденье, и «Москвич» тяжело осел на задние колеса.

– Ну, а тебя куда несет? – безнадежно спросил Петр.

Маришка швырнула свою ношу на колени Ирине:

– Держи обувку. Походи-ка по нашим борам необутая – живо обезножишь.

Ирина с изумлением узнала свои босоножки. Шевельнулось тепло в груди – какая она все-таки добрая, какая заботливая, эта внешне сердитая Маришка! – однако та бросила, словно плюнула:

– Носи тебя потом на руках! Хотя тебе небось только того и надо!

– Ну, вы угомонились там? Все рессоры мне поломаете… – сердито буркнул Петр и рванул с места.

– Забавно, – сказал Сергей. – Я же совсем забыл, что у меня тоже есть автомобиль.

– Да и у меня, если на то пошло, – усмехнулся Павел. – Видимо, судьба нам ездить всем вместе, что на бой, что на пожар. Но ведь так гораздо веселее, правда?

Никто ему не возразил – может быть, потому, что Петр врубил предельную скорость, и «Москвич» поскакал по проселочным ухабам так, что вести светские беседы стало опасно для зубов и языка.

Ирина покосилась на Сергея с Маришкой, которые продолжали, как нанятые, обмениваться улыбками, и обняла Павла за шею. У того блеснули глаза, и, воспользовавшись очередным скачком, он поцеловал Ирину в губы.

* * *

Ему и раньше приходилось убивать, и одно он знал наверняка: никакая душа из человека в это мгновение не вылетает. Крик, кровь, судорога мышечная – вот и все. Глаза останавливаются, но чтоб там можно было разглядеть этакое нечто, уловить миг, когда меркнет жизнь, – это все выдумки для книжек и кино. Просто очень остро ощущаешь: вот был живой человек, потом он трепыхнулся – и сделался неживой. Как чашку разбить. Чашка – падение – осколки.

Очень просто!

При всем при этом он не считал себя жестоким человеком. Он не любил видеть предсмертный ужас в глазах тех, кого убивает. Некоторые самоутверждаются таким образом и чувствуют себя чуть ли не сверхчеловеками. Но это для тех мужиков, у которых рост метр с кепкой, которых хлебом не корми, а дай почувствовать себя Наполеоном или Гитлером. Любым способом и как можно чаще! А ведь это мелочно, мелочно, считал он. Естественно, если человек чувствует, что через мгновение отдаст богу душу, он будет смотреть на своего убийцу даже не с ужасом, а… слово-то такое еще не придумано в русском языке! Небось и не только в русском. Причем жертва будет трепыхаться от этого неописуемого страха в любом случае совершенно одинаково: стоит перед ней отморозок с одной извилиной в башке или наполеончик в натуре образца 19… года. Дело не в том, кто тебя убивает. Дело в смерти, и только в ней одной.