И в сотый раз я поднимусь - Галина Артемьева

Да! Держать удары – вот что она желала для своих детей.

Эти слова – The record shows I took the blows – сами собой будут приходить к Саше в дни ее ужаса. Они заставляли ее держаться.

А еще – воспоминания, которых не отнять.

Семья

Неучастие в политике не освобождает от ее последствий.

Отто фон Бисмарк

1. Обретение места

Итак, Антон стал офицером, военным врачом. Все мужчины в его семье были военными, так что иначе и быть не могло. Саша как раз получила свой учительский диплом, когда мужа послали в Чехословакию, в военный госпиталь. Ей нашлась работа в школе для детей советских офицеров.

Они попали в очень старый город, когда-то в древности бывший столицей Великой Моравы, Оломоуц. Именно в Оломоуце создали монахи Кирилл и Мефодий славянский алфавит, кириллицу. Здесь столько всего происходило! И столько было действующих храмов, принадлежащих разным конфессиям: католические, лютеранские, гуситские. Во всех проходили службы. Был даже православный собор на площади рядом с советским военным госпиталем. Воскресные службы посещали все, даже коммунисты. Так полагалось. Из века в век. И на это никто не посягал.

Получили Александровы квартиру не в военном городке, а в обычном чешском доме. Туда никто не хотел селиться, так как квартплата у чехов была в два раза большей, а каждую крону берегли как святыню. Кроме того, никому не хотелось учить ненужный чешский язык. А как тогда общаться с соседями? В те времена никто еще не представлял себе, что можно жить в многоквартирном доме, не зная, кто живет за соседней дверью. Невозможность добрососедского общения представлялась чем-то ужасным.

Саша выучила чешский за месяц, сдружилась со своей соседкой-ровесницей Майкой, сын которой, Иржик, был одногодком ее близнецов. На их этаже находились три квартиры. Помимо Майкиной семьи и их с Антоном, обитала рядом пожилая пара – Мария и Павел Кубелковы. Их дети жили в Праге. Пани Мария по многолетней привычке каждый день пекла булочки, калачики в огромном количестве. Забывала, что их теперь только двое. Поэтому каждый вечер приносила она новым жильцам огромное блюдо со своими шедеврами. Пришлось Саше научиться печь пироги, чтобы отдаривать добрую соседку.

В родной стране людей с раннего детства приучали, что попали они в этот мир и живут в нем благополучно благодаря неустанной борьбе предшествующих поколений за светлое будущее. Причем с появлением новых поколений светлое будущее не наступало, а отодвигалось. Как горизонт. Сколько ни скачи – не доскачешь. Но цель видна (в хорошую погоду). Вот население постоянно и дразнили, и утешали этой целью.

Саша, едва научившись читать, видела повсюду плакаты мутно-оптимистического содержания: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» То есть она обречена была на некий коммунизм, о котором ведать не ведала, попадая на свет Божий. И никого ни о чем не просила, только дышать чтоб дали спокойно и расти в объятиях спокойной матери, а не издерганной заботами до потери основного (материнского) инстинкта.

Она настойчиво просила объяснить, в чем ей предстояло оказаться со временем, что это такое – коммунизм? Хорошее или плохое? Радоваться или заранее скорбеть?

Скорбеть – Боже упаси – не полагалось. Ни-ни! Только радоваться. Но осторожно и молча. И лучше вообще темы не касаться. Могут не так понять.

– Кто может?

– Тсссс!

А коммунизм… Ну – это когда «от каждого по способностям – каждому по потребностям». Денег не будет. Люди будут работать сами и с удовольствием. А взамен брать столько, сколько им требуется, ну – все, что хотят.

Детский ум отказывался постигать эту утопию всерьез.

– А если я захочу себе все игрушки мира? И все дети захотят – каждый – то же самое? Как тогда?

– Ну, зачем тебе столько игрушек? – увиливали взрослые, хотя видно было, что и сами они кое в чем не совсем уверены.

Коммунизм обещался в 1980 году, всего ничего ждать.

А пока предлагалось бороться за него всеми силами. Если что-то не так, терпеть и не замечать, помня о главном: в будущем все будет просто прекрасно.

Чтобы не видеть, что «что-то не так», надо было быть слепым. И глухим. Лишенным обоняния. И вообще всех чувств, дающих возможность контачить с окружающим миром. Хорошо было на природе. У реки. В лесу. На поляне, покрытой незабудками. В горах. Везде, где не было тех, кому надлежало совсем скоро жить в земном раю, то есть при коммунизме. Население будущего рая почему-то было настроено не по-эдемски. У каждого имелось для товарища по будущему совместному счастью столько метких характеристик, что они просто никак не могли удержаться в глубинах сердца и при случае так и изрыгались на рядом стоящего или идущего члена общества.

Живя в Москве, Саша привыкла к дежурным репликам по поводу своих близнецов:

– Ишь, нарожала!

– О чем только думала!

Было еще и много всякого такого, о чем хотелось поскорее забыть, а то могло совсем не остаться сил.

Попав в чужую страну, население которой было, мягко выражаясь, не очень тепло настроено по отношению к советским братьям и сестрам, Саша впервые поняла, что может быть совсем другая жизнь. Ну, обычная человеческая жизнь без агрессии, без ожиданий какого-то мифического послезавтра. Сегодняшняя жизнь с привычными маленькими радостями, с запахом ванили и корицы в подъезде дома, с цветами, о которых заботятся все соседи, с детьми, которыми все умиляются.

Тихая обывательская жизнь, которую клеймили и обличали всеми возможными средствами у нее дома так, что дух ее еле-еле теплился где-то в российской провинции. И то – вопреки всему.

Саше хотелось прожить так: тихо, по издавна заведенным правилам, рожая детей, заботясь о муже и доме, гуляя по прекрасным «Сметановым садам» старого моравского парка. Ей совсем не нужны были подвиги, страдания, борьба за светлое будущее. Жить хотелось настоящим, какое есть.

Она была счастлива. Она понимала для себя: вот оно, место, где ей мечталось жить. Вставая ночью к детям, она выходила на балкон, вдыхала воздух с запахом цветов и угля (в домах топили углем) и ощущала свое состоявшееся счастье. И горевала, зная, что не сможет тут остаться. Ее счастью приговор был вынесен заранее, сейчас попросту шло время отсрочки.

Саша делала ежедневные, ежечасные открытия. У народа страны, в которую она попала волею случая (нет, вернее, «волею злой воли» ее правительства), был удивительный характер, начисто лишенный агрессии, свой редчайший музыкальный дар, свой уникальный юмор, отточенный веками существования «под кем-то». Чужие его не понимали, ленясь вникать в тонкости почти непонятного языка.