Взлёт над пропастью. 1890-1917 годы. - Александр Владимирович Пыжиков

роскошь, ибо «без неё промышленное развитие народа всегда останется на низкой степени»[368]?!

Либеральный мыслитель получил решительный отпор со страниц «Вестника Европы». Недопустимо отвергать освобождение беднейших классов от налогов, допуская льготы лишь отдельным лицам в виде благотворительности, то есть как милостыню нищим. А заявление о том, что лишение известной доли дохода для богатых чувствительнее, нежели для более бедных, вообще звучит аморально[369]. Чичеринские же обвинения в социализме, которые он адресовал немецкой исторической школе и её приверженцам, многие нашли безосновательными[370]. Катедер-социализм — это течение, вызванное потребностями общественного развития, порождённое не теорией, а жизнью. Если присмотреться к нему, то нетрудно заметить, что оно нацелено вовсе не на подавление личности, не на порабощение её государством, а на ограждение слабых от сильных, массы — от меньшинства. Государство вмешивается ради смягчения, сглаживания неравенства. Отрицать или осуждать сам принцип вмешательства во имя примата экономической свободы значило бы повторять то, чего уже опровергнуто опытом[371]. Нет большего неравенства, чем одинаковое отношение к неравенству, — этот принцип должен стать руководящим в политической практике[372].

Если выпады против социального реформаторства со стороны либеральных деятелей были вполне предсказуемы, то неприятие его патриотически настроенными кругами вызывало недоумение. Но факт остаётся фактом: лидеры славянофилов, группа Каткова и им подобные патриоты выступили против снижения налогового бремени, критиковали введение фабричного законодательства и т. п. В правительстве их позицию энергично отстаивал обер-прокурор Синода К.П. Победоносцев, чьё упорство в этом даже вызывало раздражение у Александра III[373]. Отвергая социальный вектор, национально ориентированные кадры продвигали концепцию русской самобытности в качестве краеугольного камня практической политики. «Вестник Европы» пытался вникнуть в содержание этого понятия: «Если разуметь под именем народной самобытности совокупность предопределённых свойств, навеки застывших взглядов и учреждений, то в такой самобытности следует отказать русскому народу, как и всякому другому»[374]. Кроме набора общих лозунгов — пойти домой, возвратиться к утраченному, приобщиться к народному духу — наши любители патриотических исканий дальше не идут[375]. Между тем русскому народу не нужна мистическая самобытность, непостижимая для ума и доступная только вере. Она не имеет ничего общего с настоящей самобытностью, составляющей не догмат, а в первую очередь результат своеобразных, естественных условий, при которых совершился вековой рост народа. Мистическая самобытность — это идеал, допускающий только поклонение, нечто данное раз и навсегда, не подлежащее изменениям. Реальная же самобытность — сложный и видоизменяющийся факт со своими сильными и слабыми сторонами[376].

Непонимание этого обстоятельства превратило цельное философское мировоззрение, каким являлось раннее славянофильство, в некий чувственный конгломерат, за последние двадцать лет становившийся все более сентиментальным и сводившийся к лирическим порывам, где форма стала преобладать над содержанием[377]. Нельзя не согласиться с выводом, что статьи Каткова и записки Мещерского представляли собой «самый плохой из вариантов русского консерватизма — безответственный, демагогический, аляповатый и льстивый»[378]. Именно отсюда берёт начало непочтительное, а иногда даже пренебрежительное отношение к реформам Александра II, присущее нашим традиционалистам. «Вестник Европы» замечал: чтобы испортить механизм, не нужно ломать, «достаточно вынуть из него одни пружины, подменить другие, нарушить правильное соотношение между частями»[379]. Поэтому необходимо оберегать университетскую и судебную реформы, городское самоуправление и т. д., оберегать их от нападок, совершающихся под предлогом сохранения некой искомой самобытности[380]. Истинный консерватизм состоит не в решимости поддерживать прошлое во что бы то ни стало, а в готовности отсеивать всё, что перестало быть жизнеспособным. В свою очередь всякое движение вперёд, которое пропагандирует либерализм, требует не обращения в ничто всего существующего, а воздвижения новых надстроек, способных изменять государственно-общественную архитектуру, причём осторожно, дабы не опрокинуть ненароком всё здание[381].

Новая проекция российского либерализма, формировавшаяся в 1880-1890-х годах, была нацелена на политическое реформирование, что в начале XX века воплотилось в создании Государственной думы как законодательного органа. Однако первые две Думы в силу обстоятельств оказались кадетско-социалистическими. И хотя некоторые исследователи представляют кадетов в качестве «откорректированного эталона» либеральности[382], это представление — прямое следствие слабого знакомства с источниками. Ключевое слово в этой формулировке — «отредактированный»: оно отсекает целый пласт российского реформаторства, и в результате современная литература относит к периферийным те идейные течения, которые во многом отражали интеллектуальную жизнь того времени. Лидерами этих праволиберальных политических организаций и основными оппонентами кадетов стали люди, сформировавшиеся под влиянием немецкой исторической школы. Идеологи октябристов А.И. Гучков в Госдуме и проф. В.И. Герье в Госсовете, а также лидер Партии демократических реформ М.М. Ковалевский были убеждены: немедленное создание партийного правительства ухудшит управленческий потенциал, ускорит всеобщее разложение. Кадеты заблуждаются, думая, что Россия заживёт конституционной жизнью, «когда портфели министров будут распределяться в кулуарах Государственной думы…»[383] Простое подражание парламентским образцам и применение конституционных формул не соответствует существующим российским условиям[384].. К тому же кадетские притязания густо подкрашены социалистическими тонами, и это вызывает серьёзную тревогу. Неслучайно тогда подчёркивалось, что между либерализмом и социализмом у нас «никогда не было той китайской стены, какая разделяла и отчасти до сих пор разделяет их на Западе. Как только ослабело давление сверху, на свет и вольный воздух вышло многое, зародившееся и созревшее во мраке»[385].

Сказанное вполне относится и к кадетам, которые, напомним, вели своё политическое происхождение от радикальных групп «Народная воля» и «Народное право», почитали Белинского с Чернышевским, а отнюдь не Вагнера со Шмоллером. А вот, к примеру, для профессора Ковалевского деятели типа Белинского, Добролюбова, Чернышевского «не значились в родословной его духа»[386]. Его возмущало, когда кадеты, именовавшие себя либералами, протягивали руку налево, повторяя, «как попугаи, взятую напрокат формулу “всеобщий, равный, прямой, тайный”, не понимая или не желая понять», какими будут неизбежные последствия этого доктринёрства[387]. Они избегали даже называть бунт матросов бунтом, а грабёж усадеб — грабежом, и вся эта «либерально-демократическая клоунада возглавлялась торжественно-надутым Муромцевым в роли председателя, каркающим Кокошкиным… Милюковым, пробирающимся в дамки, и Петрункевичем, мечтающим пока только о портфеле»[388]. Профессор Герье сравнивал кадетов с молодыми петушками, жаждущими продемонстрировать, что они настоящие петухи[389]. Во многом этот левый крен в либеральной упаковке был обусловлен тем, что классической либеральной партии в России быть не могло, как не было «ничего похожего на тот общественный класс, из которого она исходила и видам которого она служила на Западе Европы»[390].

Подлинным же носителем либерализма в его консервативной