Взлёт над пропастью. 1890-1917 годы. - Александр Владимирович Пыжиков

некоторые из них он лично переводил на русский язык[342]. Влияние этих учёных прослеживается в государственной деятельности Бунге уже с момента его назначения товарищем министра финансов (1880)[343]. Для него было очевидно: с помощью свободного рынка и сопутствующих ему прелестей России много не достичь. В либеральных ценностях заинтересован лишь узкий слой, а бедное сельское население, на котором зиждется общее благосостояние государства, они никак не затрагивают[344]. Своё видение экономического развития страны он представил Александру II. В записке упоминается немецкий учёный Ф. Лист, избравший для своего главного труда эпиграф: «И отечество, и человечество», — справедливо отводя первое место отечеству, а потом человечеству[345]. Оценивая предыдущий опыт, Бунге предлагает перестать смотреть на государство «как на источник обогащения или покрытия частных потерь» и определить, где находится пределы требуемых от государства субсидий, приплат и гарантий[346].

Бунге переработал выдвинутые немецкой исторической школой принципы применительно к российским реалиям, и в итоге они приобрели ярко выраженную социальную направленность. В первую очередь это касалось сельского хозяйства. Будучи убеждённым поклонником частной собственности, Бунге критиковал общинные порядки и возражал против их искусственной поддержки — община быстро распадётся, если предоставить дело естественному течению[347]. В то же время Бунге указывал на крайнюю обременительность выкупных платежей, подушной подати для крестьянства: любое стихийное бедствие (засуха, ливни и т. п.) делает неплатёжеспособными не только отдельные волости, уезды, но и целые губернии. Поэтому он ослабил податной пресс в деревне и внедрил в налоговую практику элементы подоходного обложения, что освободило крестьян более чем от четверти ежегодных платежей[348]. Эти преобразования были высоко оценены специалистами: проведённая налоговая реформа «знаменовала собой окончательный поворот общей финансовой, в частности податной, политики России от старого крепостнического строя к новому, более соответствующему изменившимся условиям экономической жизни страны»[349]. Правда, советская наука предала эти оценки забвению, так как ориентировалась исключительно на высказывания Ленина, который относился к деятельности Бунге крайне негативно[350].

Социальные приоритеты Бунге сказались также на фабричном законодательстве, при принятии которого был использован немецкий опыт. Кстати, этими же идеями навеяно решение рабочего вопроса с монархических позиций, известное в нашей истории как зубатовщина. Эту систему регулирования взаимоотношений разрабатывал и предлагал ещё Шмоллер[351]. В России её метко охарактеризовали социальной монархией[352]. Введение фабричного законодательства столкнулось у нас с огромным противодействием славного московского купечества. Отечественные предприниматели ни под каким предлогом не желали цивилизовать отношения между хозяевами и рабочими, то есть заключать договоры найма, где прописывались права и ответственность работника, определялся его заработок, фиксировались штрафы. Недовольство вызывало ограничение ночного труда, в особенности для подростков и женщин, учреждение инспекции по надзору за предприятиями. Вдохновителя этих мер с лёгкой руки капиталистов Первопрестольной даже объявили социалистом, разорителем русской промышленности[353]. Тем не менее именно тогда была намечена модернизационная альтернатива и либеральной классике, и славянофильству, ориентированная на новую социальную экономику.

В правительстве этот курс олицетворял тандем Н.Х. Бунге — Д.М. Сольский, опиравшийся на интеллектуальную среду, которая сложилась вокруг популярных тогда журналов «Вестник Европы» и «Русская мысль». М.М. Стасюлевич, К.К. Арсеньев, М.М. Ковалевский, В.А. Гольцев, И.И. Иванюков и др. выступали в этих изданиях с научной публицистикой, настойчиво пропагандируя новый социально-экономический вектор. Эти интеллектуалы ориентировались на Бунге и Сольского как в идейном плане, так и в плане человеческих отношений. Например, издателя «Вестника Европы» Стасюлевича давняя дружба связывала с Сольским, который даже был у него шафером на свадьбе в декабре 1958 года. С тех пор более пятидесяти лет они не прерывали тесного общения[354]. Руководимый Стасюлевичем печатный орган ставил своей целью «заполнить пространство, которое существовало между “Московскими ведомостями” М.Н. Каткова и “Санкт-Петербургскими ведомостями” В.Ф. Корша»[355]. «Вестник Европы» последовательно поддерживал политику, проводимую Бунге, выступал за строгую регламентацию банковской деятельности и усиление в этой сфере надзорных функций. Использовалась такая аналогия: никто не протестует против контроля над движением поездов или пароходов, поскольку это вызвано очевидными мерами безопасности. Крушение банков представляет собой не меньшую проблему для общественного самочувствия, и меры предосторожности здесь столь же необходимы[356]. Безусловной поддержкой издания пользовалась идея общего устава для российских железнодорожных обществ. Частные компании хорошо поднаторели в искусстве лоббирования правил, которые на самом деле лишь узаконивают произвол, царящий в путейском хозяйстве[357]. «Вестник Европы» горячо поддерживал деятельность Крестьянского банка, отражая постоянные выпады против «детища Бунге» со стороны катковских «Московских ведомостей»[358], противостоял непрекращающейся критике со стороны дворянских кругов, которая «теплится под пеплом, вспыхивая при первом удобном — или неудобном — случае в яркое пламя»[359]. Причём проведение этих мер квалифицировалось в качестве «одного целого, проникнутого одной мыслью, одним духом»[360]. О последовавшей отставке Бунге с поста министра финансов журнал писал с нескрываемым сожалением: «Все орудия, когда-либо действовавшие против него, соединяются в одну батарею; пальба производится не отдельными выстрелами, а залпами»[361].

В содержательном плане «Вестник Европы» стремился «провести демаркационную линию со старым, окаменевшим либеральным доктринёрством западноевропейской буржуазии»[362]. По мнению редакции, эта линия проходит по вопросу о границах государственного вмешательства в экономическую жизнь. Либеральное доктринёрство разрешает его в узком смысле, возводя право собственности и свободы договора чуть ли не в степень Абсолюта, отвергая какое-либо покровительство трудовой массе[363]. Поэтому к общеевропейскому либерализму «Вестник…» призывал относиться как к «божку», существование которого ныне под большим сомнением. Свято почитавшийся в 1850-1870-х годах, он «уже понижен в звании, или, лучше сказать…», его нет «в том смысле, в каком можно было бы говорить применительно к эпохе общего увлечения французской конституционализмом или английским парламентаризмом»[364]. В России остались, «пожалуй, последние могикане, цепляющиеся за каждую йоту старой доктрины»[365]. К таким могиканам относился известный либерал Б.Н. Чичерин. В 1882–1883 годах он опубликовал двухтомную работу «Собственность и государство», где подверг резкой критике новые веяния в среде российских интеллектуалов, особенно их увлечение немецкой исторической школой. Чичерин доказывал несостоятельность воззрений Шмоллера, Вагнера и др., пытался поставить знак равенства между ними и основоположниками марксизма[366]. И при этом продолжал петь осанну крупному капиталу, обуздание которого подорвёт главные источники развития, а в конечном счёте — общее благосостояние[367]. По его убеждению, социальная экономика, усиленно пропагандируемая в последнее время, приносит только вред. Иногда, превознося свободную конкуренцию, Чичерин терял чувство меры — как иначе расценить призывы не накладывать никаких ограничений на