Ароматы кофе - Энтони Капелла

Она пела прелестно. Однако, учитывая вкусы завсегдатаев Пещеры, выбор был не идеален. Сюда приходят, чтоб слушать похабные куплеты, не сентиментальные баллады. Скоро раздались улюлюканья, свист, поднялся гвалт, и бедной Эмили ничего не оставалось, как оборвать свое пение. Едва она смолкла, какой-то фат вскарабкался на сцену и загорланил что-то фривольное под всеобщий рев одобрения.

— Ах, — произнесла Эмили, возвращаясь к столику в слегка подавленном настроении. — Пожалуй, все-таки это заведение несколько вульгарно…

— По-моему, пели вы замечательно, — сказал я, похлопывая ее по плечу.

— Все же, мне кажется, самое время отсюда уйти.

— Превосходная мысль. Я расплачиваюсь.

При выходе из Пещеры я заметил выезжающий из-за поворота кэб и свистнул кучеру.

— Лаймхаус, — бросил я ему, подсаживая Эмили.

— Доброй ночи, Роберт, — улыбнулась Эмили. — Все было просто восхитительно.

— По-моему, тоже.

Она потянулась и быстро поцеловала меня в щеку, и следом кучер хлестнул лошадей кнутом. Я с облегчением вздохнул. Слава Богу, ночь прошла без особых осложнений.

Я направил свои стопы сквозь толпу, запрудившую Веллингтон-стрит. Никогда еще я не наблюдал в таком виде Ковент-Гарден. Казалось, все вокруг сошли с ума. На улицах было полно пьяного люда в костюмах и масках, все бежали друг за дружкой через колоннаду. Парочки обнимались без стеснения. Переведя дух, я вошел в относительный покой борделя в доме № 18, как иной с чувством облегчения проходит в вестибюль своего клуба. Но даже и здесь, казалось, царил хаос. В приемной зале я обнаружил полдюжины девиц, игравших в игру наподобие пряток и на которых не было ничего, кроме повязок на глазах. Девицы ходили кругами, выставив вперед руки, с намерением поймать мужчину. Кого девица поймает, тот должен пойти следом за ней. Разумеется, из-за повязки на глазах они постоянно натыкались друг на дружку и, шаря руками, определяли пол жертвы, веселя главным образом наблюдавших за игрой. Я немного посидел, поглядел, пригубливая стакан абсента, но для подобных забав у меня настроения не было, и я испытал облегчение, когда удалось наконец увлечь одну из девиц наверх и мигом удовлетворить с ней свои потребности, после чего на кэбе я возвратился в Сент-Джонс-Вуд.

Глава пятнадцатая

Во рту: крепость, мягкость, сочность или маслянистость. Так же явны на языке, как ощутимы кончиком пальца.

Тед Лингл. «Справочник дегустатора кофе»

На следующее утро я проснулся не в лучшем настроении. Причину расстройства нетрудно было вычислить. Итак, Ханта опубликовали. Мог бы и порадоваться за него, но на деле я ощущал лишь тупо пульсирующую зависть. Бирбом, Доусон, Лейн — еще и Боузи вдобавок. Пока я флиртовал, попивая кофе, приятель мой преуспел в важном деле, завоевал себе имя. Несмотря на тяжесть в голове, я придвинул к себе пачку муаровой бумаги. Какого черта, вот сяду и прямо в качестве утренней разминки сочиню вилланель.

За полчаса я вымучил шесть строк. Но таково уж свойство вилланелей — чем дальше, тем сочинять не легче, а трудней. А мне пора идти к Линкеру.

Я взглянул на часы. Может, хозяин простит мне утреннее отсутствие, ведь предыдущей ночью я сопровождал его дочь на бал. Я решил посидеть за столом еще часок.

К завершению часа вымарал три из шести строк. Теперь я просто ужасно, безнадежно опаздывал. Отложил листы, решив продолжить по возвращении.

Стоит ли говорить: в тот вечер, возвратившись домой и взглянув на то, что написал, я тотчас понял, что это никуда не годится. Я изорвал листок и сказал себе, что еще счастливо отделался — если б не пришлось выходить из дома, мог бы весь день напролет биться над этими строчками.

Или же наоборот, — еле слышно прозвучало где-то в мозгу, — могло бы и что-то получиться.

В последующие дни я намеренно предпринял попытку писать. Мои чувства к Эмили, как раз именно то, что веками вдохновляло поэтов, вылились лишь в бледные, худосочные сонеты, которые я тотчас сжег. Истинной поэмой в ее честь стал Определитель. Я уверен, что с развитием нашего взаимного влечения он чудным образом видоизменялся: силой моей страсти проза обретала особый аромат, подобно тому, как бочка с вином вбирает запах стен, в которых хранится.

Правда, Пинкер вечно мешался, вынюхивая малейшие признаки надуманности или вычурности. Стоило мне записать, что кофе «майсор» имеет «запах карри и отдает пустынностью индийской улицы, слоновьим навозом и вдобавок сигарой махараджи», Пинкер потащил меня в зоосад, утверждая, что я в глаза не видывал пустынной индийской улицы, в жизни не нюхивал карри, и, скорее всего, со слоновьим навозом тоже не знаком. Разумеется, он был прав, но упоминание о сигаре я все же сохранил. Пинкер был также возмущен, когда я сделал попытку сравнить цветочный букет йеменского «мокка» с «розоволепестковым дуновеньем девичьего дыхания».

— Нет такого запаха, Роберт! Это все ваши выдумки! — раздраженно крикнул он.

Но я обратил внимание, что в данном случае к Эмили как к союзнице он не воззвал. Вероятно, и Эмили это отметила: после ухода отца щеки у нее пылали.

— Что это вы делаете, Роберт? — спросила Лягушонок как-то за обедом.

— Сочиняю стихи, — ответил я со вздохом, поняв, что в данный момент подобное занятие, скорее всего, невозможно.

— Обожаю стихи. Вы читали «Алису в Стране Чудес»?

— Читал ли? Я сам обитал в этом гнусном месте.

Ссылка на мою alma mater прошла мимо ушей Лягушонка, но не укротила ее докучливости:

— Пожалуйста, Роберт, сочините мне стишок про крокодила!

— Что ж, отлично! Если только ты твердо обещаешь оставить меня после этого в покое.

За пару минут я набросал кое-что и зачитал вслух:

Один зеленый крокодилОбжора был ужасный.Сжирал полсотни он яиц,Заметьте — ежечасно.

Их заедал он пирогомИ устрицами с джемом.Покончив с ними, тут же онЕл утку с жирным кремом.

Уписывал с горчицей онСвинину и шарлотку.А после медом поливалКопченую селедку.

На сладкое девчушек онСъедал и, кроме шуток,В момент от сладости такойСгубил себе желудок.

Лягушонок раскрыв рот глядела на меня:

— Какая прелесть! Вы настоящий поэт!

— Если бы истинная поэзия давалась так же легко! — вздохнул я.

— А теперь можно еще один про червяка? — Глаза девочки блеснули надеждой.

— По-моему, ты обещала немедленно уйти.

— Обещаю трижды уйти, если вы еще про червяка сочините. Предложение очень выгодное, смотрите — трижды за два стиха.

— Что за дивная способность у Пинкеров торговаться! Ладно, попробуем…

Один миссионер изрек:«Со мной что-то не так.По-моему, в голове моейПристроился червяк!

Он, видно, жил в одной из груш,Из тех, что на столе.Я грушу эту утром съел,И вот червяк во мне!

И он зудит в моих ушах,Глазеет изо рта,Чихает, если я сглотну.Такая маята!»

Лягушонок захлопала в ладоши. Эмили, вошедшая в комнату в момент, когда я декламировал свой экспромт, сказала:

— Правда, Роберт, очень мило. Стоит послать детскому издателю.

— Я поэт, — сухо парировал я. — Наследник славных традиций бунтарей и декадентов, а не кропатель детских стишков и мелких виршей.

Решив изыскать время для творчества, я попытался отказаться от сна, поддерживая себя в состоянии бодрствования изрядным количеством продукта Линкера. Когда я в первый раз прибег к этому способу, то с воодушевлением обнаружил, что смог сочинить лирическую оду в двадцать строк. Но следующей ночью противоборство кофеина с усталостью завело меня в тупик, вызвав тупую головную боль и несколько еще более тупых четверостиший. Признаться, я был настолько утомлен, что даже с Эмили был несколько грубоват. У нас возник дурацкий спор по поводу какой-то фразы, и она внезапно расплакалась.

Я был поражен. Эта девушка вовсе не казалась мне способной зарыдать по ничтожному поводу, даже совсем наоборот.

— Простите, — пробормотала Эмили, утирая платком глаза. — Просто я немного устала.

— И я тоже, — с чувством произнес я.

— Что так, Роберт? — спросила она, и, как мне показалось, несколько странно на меня взглянула.

— Я пытался работать.

— Мы оба работаем.

— Я имею в виду свою истинную работу. Творчество.

— Ах, так… и это единственная причина, отчего вы в последние дни такой… — она запнулась, — такой замкнутый?

— Полагаю, да.