Ароматы кофе - Энтони Капелла

Время насыщения истекло. Я придавил гущу ложкой, поднес чашку к губам. На этот раз я не всасывал напиток: не было нужды. Вкус был точь-в-точь такой, какой предвещал запах, — ощущение во рту плотной густоты с едва угадываемой искрой живого огня; ароматы цветов райским пением наполнили голову. Я сделал глоток. Упоительное ощущение натуральной сладости и долгий сочный отзвук зеленого чая и кожи. Ощущение, столь же близкое к совершенству, как от любого особо отмеченного мной прежде кофе.

— Разновидности «мокка», — заметил Пинкер, когда я спросил его об этом, — не похожи на остальные сорта кофе. Смотрели, где это на карте?

Я отрицательно покачал головой. Он подошел к книжной полке и вытянул оттуда громадный атлас, страницы которого были величиной с цирковую афишу.

— Так-с… — Пинкер принялся нетерпеливо листать этот огромный том, пока не наткнулся на нужную страницу. — Ага. Вот оно! Видите?

Я взглянул туда, куда указывал его палец. Где Персия сближалась с Аравией, отделяясь проливом в виде раздвоенной задницы. На крохотную точку. Вгляделся пристальней. Крохотная точка была обозначена: «Аль-Макка».

— Мокка, — сказал Пинкер, — или, как называют ее арабы, — Макка. Источник величайшего в мире кофе. — Он постучал пальцем: — Вот тут его родина. Его колыбель. И не только кофе — всего. Математики. Философии. Словесности. Архитектуры. Когда Европа утратила цивилизацию, именно оттоманская империя возродила христианскую культуру. Правда, в наши дни они сами, как видно, переживают мрачные времена, ждут, когда история придет на помощь и освободит.

— Чем же их кофе так особенно хорош?

— Отличный вопрос, Роберт. Черт меня подери, если я знаю на него ответ. — Он на мгновение замолчал. — Некоторые торговцы уверяют, будто у кофе сортов «мокка» есть легкий привкус шоколада. Иные даже умащивают зерна других сортов какао-порошком, чтоб воспроизвести этот вкус. Ну а вы что думаете?

Я порылся в памяти:

— Действительно, в некоторых чувствуется привкус шоколада. Но не у самых изысканных — те, по-моему, обладают каким-то сверхъестественным ароматом, скорее близким к жимолости или ванили.

— Совершенно с вами согласен. О чем это нам говорит?

— Что «мокка» не один сорт, их несколько?

— Вот именно! — Пинкер обвел пальцем область Красного моря. — Понятно, арабы сначала имели монополию на выращивание кофе. Потом голландцы украли у них несколько саженцев и перевезли их в Индонезию, а французы украли саженцы у голландцев и перевезли их в район Карибского моря, португальцы же украли саженцы у французов и перевезли в Бразилию. Вот так. Но теперь давайте будем следовать логике и предположим, что и арабы саженцы тоже украли. Откуда могли бы они их украсть?

— Неужели это можно определить?

— Трудно сказать. Вы не знакомы случайно с Ричардом Бертоном?

К тому времени я уже привык к внезапным поворотам Пинкера в середине разговора. Его мысли ускакивали далеко вперед, высматривая, куда бы теперь перенести собеседника, затем препровождали вас туда кратчайшим путем. Я отрицательно покачал головой.

— Меня представили ему на одном приеме, — сказал Линкер. — Там было гостей пятьсот, не меньше. Это был человек значительный, в тот момент его чествовали за исследования исламского Востока. Теперь, разумеется, он уже не в том почете. Возникли какие-то слухи насчет его частной жизни… М-да, это неважно. Услышав, что я занимаюсь кофе, он захотел со мной побеседовать. Я предстал перед ним благоговейно, как и любопытные, что собрались вокруг.

Бертон недавно возвратился из очередной поездки по арабским странам — притемнил себе кожу соком грецкого ореха, носил арабское платье и подавал себя как какое-нибудь исламское святейшество. Разумеется, по-арабски он говорил совершенно идеально, и их священные книги изучил великолепно. Он рассказал мне, что обнаружил где-то в Восточной Африке, — где климат умеренный, плодородна земля и растет кофе, — величественный город, обнесенный каменной стеной. Он даже утверждал, что кофе там рос так буйно, что его даже и не культивировали, — кофейные кущи возникали сами по себе, размножаясь сами собой, прорастая там, где в землю падали созревшие зерна. Торговцы кофе считались в хозяйстве столь необходимыми людьми, что им запрещалось под страхом смерти покидать этот город. Очевидно, это был богатейший край. Бертон рассказывал об изделиях из слоновой кости, о драгоценных камнях, о золоте… и обмолвился, по его словам, кое о каких темных делах. Надо полагать, имел в виду рабство.

Настолько изолирован от мира был тот город, что у торговцев даже выработался особый язык, совершенно не похожий на тот, на котором люди говорили за пределами этой местности. Но тот кофе, как утверждал Бертон, был самым великолепным из всех видов, что он перепробовал за годы своих странствий. И — вот что засело у меня в памяти: он сказал, что запах у кофе ароматный, как у цветков жимолости.

— Как у этого «мокка»?

— Вот именно. И вот что еще интересно: тот город назывался Харар, а название всего того района на местном языке звучит «Каффа».

— Похоже на «кофе»?

— Бертон считал, что у этих слов явно общий корень.

— Так, значит, зерна кофе, который растет в диком виде в Каффе…

— …вероятно, продаются харарскими купцами торговцам, которые, соответственно, привозят его в Аль-Макку. Откуда кофе развозится по морю во все концы света. И если вы торговец из, скажем, Венеции или Константинополя, то вполне можете ставить на этикетках покупаемого вами кофе название изначального порта отправки, а не того места, где оно выращено. При мании арабов к утаиванию, вам, скорее всего, даже не скажут, из какой страны приходит та или иная партия. Потому вы и будете все, что проходит через Аль-Макку, называть «мокка», как теперь некоторые весь кофе, поступающий из Южной Америки, называют «сантос».

— Любопытно. А Бертон сказал вам, где именно находится этот Харар?

Пинкер прошелся пальцами по карте. В те годы атласы обновляли и переиздавали почти каждый год: все новые страны закрашивались цветом империй, которые их колонизировали. Разумеется, большая часть суши была окрашена в красный — британский — цвет, хотя имелось еще и некоторое количество голубого, лилового, желтого и иных цветов. В мои детские годы Африка была почти полностью не закрашена. По мере того, как мореплаватели возвращались, возвещая о все новых открытых ими, получивших название и заносимых в реестр территориях, белый цвет все убывал, уступая место красному, наплывавшему с краев огромного континента к его центру. Но, разумеется, красный цвет не был единственным: французы и голландцы не желали позволять нам властвовать повсюду, и границы, отделявшие один цвет от другого, нередко прокладывались кровавым путем.

Несомненно, атлас Линкера был новейший. И все же на территории уже почти полностью закрашенной Африки одно маленькое пятнышко в самой середине континента, величиной с ладонь, оставалось бесцветным.

Линкер задумчиво постучал по нему пальцем:

— Здесь! — казал он. — Бертон говорит, что это здесь.

Мы оба молча смотрели на карту.

— Что за потрясающая штука кофе, — произнес после паузы Линкер. — Может сотворить благо по обе стороны света. Англию отвратить от алкоголя, а где-то на дальнем конце — взрастить цивилизацию.

— Да, поразительно, — сказал я. — И еще более поразительно, если учесть, какой выгодой это оборачивается в промежутке.

— Вот именно! Вспомним Дарвина: именно выгода делает все на свете возможным. Не филантропия спасет мир, его спасет коммерция.

Я не придал большого значения этому разговору: в те дни Африка у всех была на языке. Но Линкер был не из тех, кто пускает свои средства на ветер. Каждый шиллинг непременно вкладывался со смыслом, и когда Определитель был закончен, я уже ни пенни ни у кого ни одалживал.

Теперь деньги ручьем текли в мои собственные руки. Веллингтон-стрит славился не только мягкими диванами и шиньонами: за пару суверенов сверх цены любая девица была способна на столько всяких разностей, а если ваш интерес несколько увядал от предложенных возможностей и перемещений, за углом можно было обнаружить набор всяческих иных услуг. Подобно тому, как Лондон располагал цветочным или рыбным рынком, улицей ювелиров и улицей букинистов, так и заведения в разных частях города имели разную специализацию по части искусств любви. В этом квартале можно было обнаружить Дома Сафо; в том — Дома Юности. Я упивался всеми этими утехами, как иные упиваются восточной кухней: не потому что предпочитал их своей обыденной пище, но потому, что прежде они были мне неведомы.

Но порой я обнаруживал, что меня влечет и к более опасным играм. Однажды днем я шел какой-то тихой пристанью, как вдруг уловил едва ощутимый пряный запах курящегося опия. Мне хватило мгновения, чтобы понять, откуда он. Я скользнул в проулок в нужном направлении и оказался посреди заброшенной верфи. Идя по запаху, как по проложенному следу, я дошел до невзрачной двери. Из-за плотно прикрытых ставнями окон складского помещения не доносилось ни звука. Но едва я постучал, дверь скрипуче приотворилась, и возник китаец с высохшей физиономией. Я показал ему пару монет. Дверь в безмолвии распахнулась, меня впустили внутрь. На многочисленных лежанках и койках, гигантскими голубиными гнездами протянувшихся вдоль помещения далеко в пространство и терявшихся в темноте, лежали или сидели, опершись на локоть, попыхивая изогнутыми глиняными трубками, люди с остановившимся взглядом, укрытые подоткнутой одеждой, точно египетские мумии.