Вероника желает воскреснуть - Вадим Норд

– Гораздо меньше, – поправил Александр. – Наши отношения были бы строго деловыми.

– Почему?

– Потому что этика.

– А если бы у нас сначала были отношения, а потом я решилась бы на операцию?

– Тебя бы оперировал другой хирург.

– Не ты?

– Ни в коем случае. Родственников и близких знакомых лучше не лечить.

Окончание фразы «чтобы не корить себя всю жизнь, если что-то пойдет не так» Александр предпочел не произносить.

– Жаль. – Алена наконец-то вспомнила о своей чашке и взяла ее в руки. – А я-то надеялась…

– Тебе же нечего улучшать, – отозвался Александр.

– Всегда можно что-то найти. Например – углубить пупок.

– А надо ли? – засомневался Александр, по мнению которого пупок Алены в пластике нисколько не нуждался, впрочем, как и все остальное.

– Был у меня один поклонник, – Алена прикрыла глаза, словно переносясь в прошлое, – так ему нравилось наливать мне в пупок жидкий мед и долго его вылизывать…

Алена часто вспоминала своих бывших «поклонников», как она неизменно выражалась, и нельзя сказать, что Александру это нравилось. Нет, он не ревновал, а просто недоумевал – зачем вспоминать бывших при нем.

– Это, наверное, вкусно? – улыбнулся Александр. – А сколько меда помещается в пупок?

– В мой – пол-литра! – с вызовом ответила Алена.

Кофе допили молча, одновременно поставив чашки на стол. Александр не прочь был остаться у Алены на ночь, но она считала иначе, это было ясно и без слов. «Обиделась, – немного смущенно подумал Александр. – Эх, было бы на что…» Возможно, Алена сменила бы гнев на милость, если бы Александр пустился в объяснения-извинения, но этого не случилось. Зачем объяснять очевидное и извиняться без вины?

– Я смотрю, ты предпочитаешь обувь на шнурках, – сказала Алена, наблюдая в прихожей за сборами Александра. – Я понимаю тех, кто носит обувь без шнурков – это удобно. А какое удобство в шнурках?

– Меня шнурки мобилизуют и стимулируют, – усмехнулся Александр. – Это сугубо личное, можно сказать – интимное.

– Расскажи! – потребовала Алена.

Ее повелительно-требовательный тон слегка покоробил Александра, но тем не менее он рассказал.

– В детстве мне никак не удавалось научиться правильно завязывать шнурки. Так, чтобы и ровный красивый бантик, и обувь с ноги не спадала. Не получалось – и все тут! Шнурки просто выскальзывали из пальцев, словно живые. Стыдно было за то, что я такой несамостоятельный, я всегда очень дорожил своей самостоятельностью. Пришлось взять себя в руки и учиться. Около недели я посвящал этому занятию все свое время. В детском садике и дома к моим тренировкам отнеслись с пониманием, не мешали целыми днями пыхтеть над ботинком. Мама даже молчала, когда я тащил ботинок в кровать…

– Я бы убила! – прокомментировала Алена.

– А мама не убила. У меня замечательная мама, она все понимает правильно. В результате спустя неделю шнурки стали меня слушаться и слушаются до сих пор. Это была моя первая большая победа над обстоятельствами и над самим собой. И когда мне начинает казаться, что я чего-то там не смогу или с чем-то не справлюсь, я опускаю взгляд, смотрю на шнурки и говорю себе: «Это всего лишь дело времени». Или «терпение и труд все перетрут».

– Мама оценила?

– Конечно. В честь этого было устроено вечернее чаепитие с тортом. Высшая детская награда.

– А у тебя куча комплексов, как я погляжу, – выдала Алена.

– Сколько ни есть – все мои, – ответил Александр, покоробленный этим неожиданным и необоснованным замечанием.

Прощание вышло сдержанным до предела.

– Не пропадай, – сказала Алена, открывая дверь.

– Не пропаду, – пообещал Александр и ушел.

«Не пропадай» – идеальные слова для прощания. Чувствуется в них какая-то примесь заботы. Не пропадай, что бы ни случилось. Не пропадай… Хорошее пожелание, лучше даже, чем «Будь здоров!».

10. Мафия Обещалкиных

Мысли, лезшие в голову, все как одна были злыми, колючими, едкими. Они прекрасно накладывались на боль от воспоминаний об утраченном счастье, потерянной красоте. Мысли были мучительными и одновременно сладостными в своей мучительности. «Ничего, они еще пожалеют… – думала Вероника. – Они еще поймут…» Кто поймет и кто пожалеет, она вряд ли смогла бы объяснить, потому что до конца не понимала этого и сама. «Они» – это они, те, кто когда-то льстил в глаза и злорадствовал за спиной. Теперь они не льстят (чему, то есть – кому льстить?), теперь они только злорадствуют. Гнусные, подлые ничтожества, которым неведомо чувство сострадания. О, сколько же зла вокруг! Сколько же зла! Иногда Веронике хотелось выйти к людям (на сцене, разумеется, и чтобы зал был набит битком) и призвать: «Люди! Не делайте зла! Оно возвращается! Добро тоже возвращается! Творите добро!»

Где только та сцена? В каком театре? Все ее забыли.

«И поделом! – подавала порой голос совесть. – Когда из-за чьей-то болезни роль доставалась тебе, ты радовалась или грустила?»

«Радовалась, – вздыхала Вероника, – но только радовалась. Сама никогда предпосылок не создавала и подножек никому не ставила».

«Не ставила? – приходила на выручку к совести память. – А кто в девяносто четвертом году…»

Вероника вспоминала девяносто четвертый (господи, как же давно все это было!), и девяносто пятый вспоминала, и девяносто шестой… Да любой год можно было вспомнить. В году – триста шестьдесят пять дней, а в некоторых даже триста шестьдесят шесть, за столько времени какую-нибудь гадость точно сделаешь, хоть одному человеку да подложишь свинью. Такова жизнь. Только два последних года Вероника жила иначе, потому что грустила и пила, пила и грустила. Свиней никому не подкладывала, не было под рукой ни свиней, ни достойных объектов, планов не строила, за место под солнцем не боролась. Только упивалась жалостью к себе самой да регулярно, то есть ежедневно (наедине с собой юлить нечего), напивалась. Где-то когда-то (деталей уже и не вспомнить) Веронике подарили глиняную пивную кружку с надписью: «Кто много пива пьет, тот много спит. Кто спит, тот не грешит. Кто не грешит, тот в рай попадет». Кружка давно разбилась, а надпись запомнилась, запала в душу.

– Я больше никогда! – выкрикнула Вероника. – Никогда, слышите!

Выкрикнула и разрыдалась. Невозможно было не разрыдаться. «Я больше никогда не буду делать зла, – хотела сказать миру Вероника. – Даже самого маленького зла и то не буду делать. Даже если мне очень захочется или будет очень надо, то все равно не стану. Я буду хорошей! Только верните мне мое лицо! То, с которым я родилась! Больше мне ничего не надо».

Ей действительно больше ничего не хотелось. Только бы вернуть потерянное лицо. Только бы стать той прежней Вероникой, уверенной в себе и в своем будущем. Вероникой, которая с нетерпением ждала наступления завтрашнего дня. Вероникой, которая сетовала на то, что время бежит слишком быстро. Вероникой, которая смеялась так звонко, что все оборачивались. Вероникой, у которой вся квартира была в зеркалах.

Потом осталось только два зеркала – в ванной и в спальне. Вынужденная необходимость, потому что если как следует наложить макияж, то можно будет смотреть на себя только с болью, без отвращения. Хоть как-то улучшить, хоть чем-то скрасить… Все понятия относительны, и «ужасно» в том числе. Есть просто ужас, а есть ужас-ужас-ужас.

А потом появилась надежда. Забрезжила где-то внутри, проклюнулась, но не успела распуститься красивым цветком. Почему не успела? Да потому, что Вероника опять попала в руки к коновалу! К шарлатану! Спасибо Виталию Виленовичу за содействие! Нашел, называется, «одного из лучших врачей»! Как бы не так! А есть ли они вообще, эти хорошие врачи?! Есть, наверное, вон из Маши Гарудиной врачи такую красавицу сделали, что глаз не оторвать. Но Маша умная, она нашим коновалам не далась, в Австрии оперировалась. А Вероника как была дурой, так и осталась – доверила лицо и грудь отечественным шарлатанам. Два раза подряд доверила! Господи! Да разве ж у нас могут что-то посложнее аппендицита оперировать?

Вероника была бы очень удивлена и, наверное, так и не поверила бы до конца, если бы узнала, что ее заклятая подруга актриса Мария Гарудина на самом деле оперировалась в Москве у доктора Берга, а про Австрию соврала в интервью, чтобы подчеркнуть свою «крутизну». А то вдруг поклонники и завистники решат, что у Гарудиной нет денег для лечения за границей? Как можно!

«Нет, это уже ни в какие ворота! – злилась Вероника, разглядывая свой нос на следующий день после снятия гипсовой лонгеты. – Точь-в-точь как в прошлый раз!»

После снятия гипсовой лонгеты отек может увеличиться, потому что гипс уже не оказывает «сдерживающего» влияния. Это закономерно, это не опасно, это преходяще, насчет этого Веронику предупреждали, но она пропустила предупреждение мимо ушей, потому что как раз в этот момент думала о том, у кого из режиссеров надо сняться, чтобы возвращение ее стало поистине триумфальным. Возвращаться надо так, чтобы все ахнули. Ну и чтобы поверили в сказку о том, что великая актриса Вероника Алецкая провела два года вдали от мирской суеты (надо бы какую-нибудь таежную деревушку подобрать или нет, лучше без конкретики, так меньше шансов спалиться), переосмысливая свою жизнь, переоценивая полученный опыт… А что – так оно все и было. Жила Вероника эти два года хоть и в Москве, но сильно вдали от мирской суеты, она больше внутри себя жила, если можно так выразиться, чем снаружи, переосмысливала, переоценивала… Ах, как переосмысливала! Ах, как переоценивала! Все человечество, можно сказать, переоценила и поняла, что среди толпы ее знакомых всего два хороших человека – массажистка Снежана и соседка по лестничной площадке Дарья Петровна. Снежана не только не отвернулась от Вероники, но даже за массажи свои чудесные стала брать вдвое меньше. И не столько за массажи Вероника была ей благодарна, сколько за слова: «Какие проблемы, Вероника Николаевна? Потом отдадите, когда у вас снова с деньгами хорошо будет!» Только она и верила в то, что у Вероники потом все снова будет хорошо. А Дарья Петровна, с которой Вероника цапалась чуть ли не со дня покупки квартиры (и чего ради цапалась?), оказалась очень душевной женщиной. По собственному почину взялась опекать Веронику, когда с ней беда случилась, словами подбадривала, продукты покупала, когда Вероника из дому выйти не могла, других соседей стыдила – оставьте, мол, человека в покое, горе у нее, вот и пьет, радуйтесь, что у вас такого горя нет, и помалкивайте в тряпочку. А то ведь стоило к Веронике гостям прийти, как сразу визг в подъезде слышался: «Да там у нее притон!» Притонов вы не видели!