Спящие пробудитесь - Радий Фиш

— Быть по сему!

Бедреддин повременил. Никто больше не вызвался. И тогда он сказал:

— Коль скоро решено, пусть те, кто держат путь на Закат, то бишь Бёрклюдже Мустафа и Ху Кемаль Торлак, отправятся с рассветом. А вам, Ахи Махмуд и Акшемседдин, дорога лежит на Полночь. Разыщите споспешников наших в Делиормане, в Силистре, в Загоре, под носом у султана. Будьте осторожней, чем горные козлы, хитрей, чем лисы. Всех, кто помнит нас добром, предупредите: шейх Бедреддин грядет!..

Он встал. Поднялись на ноги мюриды. Прежде чем выйти, каждый подходил к учителю, кланялся ему до земли и целовал в плечо. Бедреддин возлагал им руку на голову и долго безотрывно смотрел в глаза. Только с Шейхоглу Сату они обнялись размашисто, в обхват.

— Прощай, шейх Бедреддин! Весть от меня прибудет скоро!

— Бог в помощь, Шейхоглу!

Ашик повернулся, поднял с пола свой неизменный кобуз и вышел. Последним был Маджнун.

— Бумагу и калам оставь, — велел учитель. — А сам ступай, ложись. Этой ночью ты больше мне не нужен. И передай, чтобы Бёрклюдже Мустафа и Ху Кемаль Торлак ко мне зашли перед отъездом.

Бедреддин поднял с пола свечу в медном подсвечнике. Поставил ее в нишу за спиной, куда на день складывались постели. Достал калам, отвернул край свитка, приладил его на твердой папке — дюльбенде, что лежала у него на коленях.

Предстояло составить два послания. Одно по-гречески, другое — по-турецки. Первое — Георгису Гемистасу, с которым они не виделись почти четыре десятилетия. Вскоре после казни Элисайоса Георгис с Димасом ушли к себе на родину в Морею, а Бедреддин с Мусою и Мюэйедом подались в Конью. Абдуселям через своих людей на Хиосе доставит сию грамотку в Спарту, где, по слухам, обретался ныне Георгис.

Второе послание адресовалось Хайяфе, старейшине иудесв-кожевенников в Манисе, что некогда тоже слушал беседы Элисайоса. С ним Бедреддин встретился семь лет назад, когда бродил по многим турецким землям. Это письмо доставит в Манису Ху Кемаль Торлак.

Окончив писать, Бедреддин осушил чернила песком. Обрезал бумагу, тщательно свернул послания в тугие свитки, вложил в круглые кожаные трубки-чехлы. Закапал с обоих концов воском, приложил к воску свою печатку кадия и заткнул за кушак.

Потом взял свечу и, загораживая пламя рукой, вышел на женскую половину. Из прихожей две двери вели направо — одна в комнату хатун, другая — к кормилице, ночевавшей вместе с новорожденным младенцем, пятилетней дочерью шейха Иваз-хатун и внучками-двойняшками, которых привез в Изник Бёрклюдже Мусафа.

Бедреддин повернул налево и приподнял полог, скрывавший вход в комнату, где жили рожденный от хатун в Эдирне шестилетний сын Ахмед-беша и внук Халил.

Ахмед-беша раскидался во сне. Полотняная ночная рубаха сбилась на живот. Щеки раскраснелись.

Бедреддин склонился над сыном, поправил рубаху, осторожно накрыл одеялом.

Халил и во сне походил на готового заплакать старичка. На голове, как у взрослого, ночной колпак, ладоши сложены под щекой, губы скривились. Бедреддину припомнился недоверчивый взгляд внука, когда сразу после приезда тот спросил ни с того ни с сего: «А правда, дедушка, ты все свои книги побросал в реку?»

Да, много им предстояло еще понять. Сумеют, успеют ли? Как оценят они своих отцов и дедов? Их сегодняшний судьбоносный шаг?

За стенами обители стояла глухая ночь. Время от времени в темноте раздавались звон металла и стук колотушек — то городская стража давала знать, что бдит и обыватель может спать спокойно.

Бедреддин спать не собирался. Много нужно было передумать, чтоб ничего не упустить к рассвету, когда придут ученики. Пора было считать альчики!

«Пора считать альчики!» Эти слова донеслись к нему из невообразимой дали. Мальчишкой в Эдирне до одурения сражался он в альчики со сверстниками из квартала. Чтоб косточку из сустава бараньей ножки можно было назвать альчиком, надо было очистить ее от сухожилий, отполировать до блеска, выкрасить в отваре из луковичной шелухи. В одной из косточек — бите — проделывали круглую воронку, которую заливали свинцом. Чем тяжелей она была, тем выше ценилась. Битой вышибались из круга поставленные в ряд альчики. Выбил — забирай, прячь за пазуху. Промахнулся — уступи очередь следующему. Конец игре — вот что означали слова «Пора считать альчики!». Победил или проиграл.

Шейх Бедреддин вернулся в келью. И до рассвета с начала до конца прошел весь длинный долгий путь, который привел его сюда, вот в эту ночь, в обитель Якуба Челеби в Изнике, будто читал чью-то чужую, написанную в книге жизнь. И когда в предрассветной мгле незадолго до первого эзана во дворе раздались шаги Бёрклюдже Мустафы и Ху Кемаля Торлака, он уже знал: пускай не суждено увидеться им больше в этом мире, отныне в памяти людской, а это, собственно, и есть тот мир, который называется иным, их именам стоять навеки рядом.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Постижения

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Караваны

I

После сожжения Элисайоса друзьям в Бурсе не сиделось. Георгис Гемистас со своим неразлучным Димосом стал собираться в Галлиполи. Там думал он сесть на любое судно, которое увезло бы их в Геную или Венецию. В Ферраре и во Флоренции его давно ждали влиятельные друзья и почитатели.

Бедреддин, Муса и Мюэйед пешком провожали их до ворот Каплыджа. День стоял ясный, синий, но сердца у них были словно пеплом присыпаны.

У ворот греки спешились. Гемистас, обращаясь почему-то не к Мусе как внуку бурсского кадия и к тому же старшему по возрасту, а к Бедреддину, сказал:

— Не поминайте злом! И знайте, сколько бы морей, гор и стран ни лежало между нами, отныне я всегда с вами!

— Мы ваши братья на том и на этом свете, — откликнулся Бедреддин.

Греки вскочили в седла и крупной рысью стали спускаться вниз из крепости. Муса, Мюэйед и Бедреддин долго глядели им вслед, пока, миновав пригородные кварталы, они не исчезли в черно-зеленой листве оливковых рощ.

Высоко в небе сияло солнце. Сверкала белизной снежная шапка Улудага, а душа томилась. Печаль, такая печаль!

Сколько помнил себя Бедреддин, с детства владела им одна страсть — знать. Почему птица летает, а рыба плавает? Как строится крепость и зачем пашет пахарь? Почему одни богаты и сильны, а другие нищи и немощны, одни ходят в мечеть, а другие в церковь? Отец не отмахивался от его детских вопросов, напротив, старался всячески поддержать огонь любознательности, ибо помнил, как в юности сжигал он его самого.

В двадцать лет он уехал в далекий Самарканд поучиться уму-разуму у столпов мусульманской науки. Среди них удостоился он чести слушать Ходжу Абдулмелика, одного из учеников самого Бурханаддина Али ибн Абу Бакра Аль Маргинани, автора законоучебника «Аль-хидая фи шерх аль-бидая» — «Руководство по комментированию начал», по которому суждено изучать право десяткам поколений факихов во всех медресе исламского мира.

Да, кадий Исраил повидал мир, приобщился к светочам знаний, но ученым не стал. Не к лицу было молодому человеку из старинного воинского рода корпеть над книгами, когда началось завоевание византийских земель по ту сторону проливов, в Румелии. Как только Исраил одолел начальный курс наук и сподобился звания муллы, отец вызвал его на родину.

Абдулазизу, деду Бедреддина, если верить семейному преданию, было тогда за девяносто, но старый рубака и не думал слезать с седла. Вместе с сыном Исраилом, братьями Абдулмюмином и Фазыл-беем, племянниками Тюль-бентли Ильясом, Гази Эдже, Хаджи Ильбеги и шурином Хашимом вошли они в число военных вождей османского принца Сулеймана. Вместе с ним первыми переправились через Дарданеллы, штурмом взяли крепость Малкара, а затем город Димитоку, удостоились славного титула гази — героев-победителей.

Неподалеку от Димитоки дед Бедреддина и сложил свою поседевшую в боях голову. Отряд его угодил в засаду, сам он, раненный, попал в плен. Уцелевшие воины рассеялись по ближайшим скалам и, скрежеща зубами, смотрели, как византийцы посадили старого воина на кол, словно барана на вертел, и живьем зажарили на костре.

Прибывшему на подмогу отряду Хаджи Ильбеги осталось только вытащить из воды обгорелый труп — убегая, византийцы бросили его в реку — и предать земле. Скала, под которой похоронили Абдулазиза, с той поры стала зваться Скалой Гази, а сам он шехидом, мучеником, павшим в борьбе за веру.

Когда Бедреддин подрос, с той легендарной поры минуло всего лишь десять с небольшим лет, имена его деда и дядьев были овеяны славой, но оставшиеся в живых доживали свой век скромно, а то и просто бедно, не при дворе и не во главе войска, а во главе своих домочадцев.

Хаджи Ильбеги, командовавший всем левым крылом османской рати, был тайно умерщвлен дядькой султана, приревновавшим к его воинской славе. На его место поставили Эвреноса-бея, тоже из гази, но, в отличие от родичей Бедреддиновых, не придерживавшегося старых племенных обычаев и происходившего не из туркмен, а из принявшего ислам знатного греческого рода. Эвренос-бей не делил добычу между своими дружинниками, самые жирные земельные наделы старался, заручившись бератом — жалованной грамотой государя, заполучить в свою собственность. Султан Мурад не слишком полагался на верность Эвреноса и подобных ему беев нового склада. Но предпочел опереться в противовес им не на старую воинскую гвардию, а на дворцовых рабов. Главнокомандующим всеми войсками в Румелии он поставил бывшего невольника, своего дядьку Лала Шахина. Мало того, возвел его в чин паши, сделал визирем, что было неслыханным оскорблением старых родовых вождей. Наступали новые времена, и родовые обычаи становились помехой на пути державной власти.