Спящие пробудитесь - Радий Фиш

Младенец, проглотив сок, почмокал губами и умолк. Все заулыбались: то была добрая примета. Даже на невозмутимом лице Абдала Торлака, стоявшего, как тень, за спиной друга, полезли кверху кончики тараканьих его усов.

— Да будет благословен твой путь, Мустафа, сын Бедреддина!

V

Ближе к полуночи суданец Джаффар призвал в келью шейха самых верных его учеников и ашика Шейхоглу Сату, всего девять человек. Когда они собрались и расселись, Бедреддин сказал:

— Вам известно, что наш последний труд «Облегчение» был послан султану Османов Мехмеду Челеби с просьбой отпустить нас в хадж. Но, кроме Бёрклюдже Мустафы, никто из вас не знает, что крылось за этой просьбой…

Бедреддин помолчал. Ученики не спускали с него глаз, чуяли: будет сказано чрезвычайное.

— Вернувшись из столицы, — продолжал Бедреддин, — посланцы наши подтвердили: землепашцы стонут от бейских поборов, ремесленники ропщут на низкую плату, рядовые воины — на слабость и трусость султана, не желающего воевать с неверными. А тут еще объявился султанский брат Мустафа и снова затевает распрю за престол. Словом, власть Османов — на волоске…

Уже много лет Бедреддин умел одновременно говорить и видеть себя со стороны. Строгим логическим построениям нередко сопутствовали картины, следовавшие одна за другой, без прямой связи с развитием его мысли, а словно бы параллельно ей. Меж тем эти картины влияли, и часто весьма неожиданным образом, на его рассуждения, а порой и сами превращались в таковые.

Произнеся слова о слабости Османской державы, он почему-то увидел себя двадцатилетним, полным сил и надежд муллой. Впервые покинув отчий дом и родной город, прибыл он в первопрестольную Бурсу, дабы усовершенствоваться в науках. Их было трое друзей, трое юношей — Бедреддин, младший из двоюродных братьев отца Мюэйед и Муса Кади-заде, с которым они познакомились в Эдирне. Ему они были обязаны высокой честью учиться у самого кадия Бурсы Махмуда Коджа-эфенди. Муса доводился ему родным внуком.

Трое друзей поселились в медресе Каплыджа, вместе обедали, — каждый по очереди варил плов в своей келье. Бродили по горбатым улочкам крепости, построенной византийцами. Сидели возле гробницы основателя державы Османа и его сына, завоевателя Бурсы Орхана, похороненных на высоком холме, откуда открывался далекий вид на черепичные крыши, кипарисовые рощи, кладбища, оливковые и плодовые сады. Поднимались к заснеженной вершине малоазийского Олимпа — Улудага. С его высокогорных лугов в ясную погоду можно было увидеть синюю скатерть Мраморного моря. Подолгу глядели друзья, как каменщики по приказу султана возводят соборную мечеть. Любовались синевой изразцов, каменной вязью резьбы и мастерством каллиграфов в мечети Орхана, тогда еще не разграбленной воинами Тимура, не разрушенной обезумевшим от ненависти, мстительным беем Карамана. Вместе предавались неге в банях, поставленных на целебных термальных водах еще римлянами…

…Перед глазами Бедреддина вдруг полыхнуло пламя высоченного костра. Сквозь его мятущиеся языки просматривались очертания привязанного к столбу человека.

— Надеюсь, каждому из вас ясно, — говорил тем временем Бедреддин своим ученикам, собравшимся в его изникской келье. — Истина, владеющая нами, одинаково противна и османскому султану и византийскому императору, беям ислама и князьям христианства, улемам и попам, жрецам и раввинам, ибо суть Истины — в единстве, а власть, что приносит им блага и богатства, стоит на разделении…

…Когда Бедреддин впервые приехал в Бурсу, сербская речь слышалась при султанском дворе не реже, чем турецкая. Любимая жена султана Баязида, дочь убитого на Косовом поле сербского князя Лазаря, и ее соотечественники свободно справляли обряды, предписанные верой их отцов. Разные веры мирно уживались в этом городе. Христиане, мусульмане, иудеи жили, правда, в разных кварталах, но ежедневно встречались на улицах, в мастерских, в караван-сараях, в общественных банях, на торжищах. Где-нибудь перед мечетью или во внутреннем дворе медресе нередко устраивались диспуты мусульманских, иудейских и православных богословов. О сущности божества. О преимуществах ислама. Об атрибутах веры. О ранге пророков — Коран насчитывал их свыше ста тридцати, из коих десять признавались главными, а Мухаммад — величайшим и последним.

Однажды, возвращаясь с такого диспута, который, по обыкновению, окончился победой улемов, трое друзей услыхали, как кто-то за их спиной громко сказал:

— Пустое сотрясение воздуха!

Бедреддин обернулся и увидел грека лет тридцати — бородка клинышком, глаза серые, не то монах, не то ученый. Очевидно, слова эти принадлежали ему, ибо сказаны были по-гречески…

Бедреддин знал греческий. Когда его отец кадий Исраил во главе трех сотен всадников захватил византийскую крепостцу Симавне, он повелел всю добычу разделить поровну между воинами. Себе же взял лишь одну награду — дочь властителя Анжелику. Анжелика по-гречески означает «ангелица». Четырнадцатилетняя девушка была под стать своему имени — не только красотой, но и нравом. Она подала совет отцу перейти вместе со всей родней в мусульманство. Пленный властитель последовал совету дочери и тем сохранил не только жизнь, но и имущество. Приняла веру победителей и сама Анжелика, получив арабское имя Мелеке, имевшее то же значение.

Через год после взятия Симавне Мелеке-хатун родила кадию Исраилу сына, которому дали имя Бедреддин Махмуд.

…— Вы совершенно правы, эфенди, — откликнулся Бедреддин на языке своей матушки. — В таких диспутах победителя можно угадать заранее без риска ошибиться. И одерживает верх он, по большей части, не силой доводов, а силой голосовых связок и числом сторонников…

Грек удивленно поглядел на друзей. Уж не собираются ли поймать его на крючок? Все трое явно были учениками медресе.

— Когда же осипнут от крика, — продолжал Бедреддин, — то прибегают к одному и тому же последнему аргументу: христиане-де многобожники, ибо верят в святую Троицу, а Бог — един!

Грек улыбнулся: юноша, судя по всему, говорил с ним искренне. Он приложил руку к груди.

— Меня зовут Георгис Гемистас. Я хотел бы знать, кто удостоил меня чести прийти к единому со мной заключению?

Бедреддин представился и назвал своих друзей. Так они познакомились с одним из оригинальнейших умов христианского мира.

От своего нового друга впервые услышали они о привычке Аристотеля вести ученые беседы во время прогулок. С той поры привычка эта вошла в обыкновение у Бедреддина.

В садах и рощах, окружавших Бурсу, новые друзья толковали обо всем, что волновало их умы и души. А волновало многое: единственность сути и множественность форм, смертность человека и бессмертие духа, абсолютность Истины и относительность ее постижения, достоверность и границы человеческого знания, история народов и религий.

Георгис Гемистас по нескольку раз в день поминал в этих беседах Платона, коего он был ревностным почитателем, за что и был прозван Платоном. Мало-помалу от совместных прогулок отстал Мюэйед. Его практический ум был туг к восприятию отвлеченностей. Все чаще он находил предлоги, чтобы остаться в медресе: то нужно обед сварить — он был не прочь плотно поесть, то не успел усвоить урок, заданный кадием. Место Мюэйеда незаметно занял Димос, младший друг Гемистаса, в сопровождении которого последний обошел множество городов и земель, монастырей, обителей и медресе. Георгис Гемистас искал учителя, который помог бы ему примирить логику с верой, разум с сердцем. Поиски привели его сперва в Эдирне, затем в Бурсу. Здесь он нашел наконец того, кого искал. Но не среди улемов ислама, а среди иудейских богословов. Побывав однажды на беседе одного из них по имени Эли-сайос, он тотчас признал его своим наставником. К нему привел он и своих новых друзей.

Элисайос был одет не как раввин, а как обычный иудей: в черный халат-рубаху, подпоясанный простой веревкой. И взгляды, коих он не скрывал, а, напротив, излагал с неосторожной запальчивой прямотой, были удивительны для богослова любой религии. Все веры, считал Элисайос, равны друг другу, кроме язычества. Библия, ставшая священной книгой христиан, как известно, написана на древнееврейском языке. Коран излагает с небольшими вариациями те же события и предания, что и Библия. Пророки и прародители иудеев почитаются святыми и у христиан, и у мусульман. Мухаммад всего-навсего последний из них. Если отбросить шелуху обрядов и формальностей, утверждал Элисайос, то чем отличаются религии друг от друга и что объединяет их? Все более последовательная степень единобожия. Единобожие ведет к монистическому взгляду на мир и вселенную, что естественно приводит к сознанию единства рода человеческого и законов, им управляющих. Язычество тем и пагубно, что разделяет единую силу духа на множество, людей — на племена, роды и народы. По Элисайосу, целью всех стремящихся к Истине богословов должно быть преодоление различий между тремя монистическими религиями, а не разжигание вражды между их приверженцами.