Спящие пробудитесь - Радий Фиш

— Что же, по-твоему, может крыться за просьбой шейха?

— Думаю, цель его двояка. Во-первых, вселить в нас уверенность в его покорности: дескать, даже для хаджа ищет он дозволения государева. А во-вторых, внушить нам беспокойство…

— Разве нам есть о чем беспокоиться?

— Есть мой государь. Как бы не соединился он с объявившимся на днях самозванцем…

— И ты полагаешь, он не страшится внушать нам подобные опасения?

— Не страшится, мой султан, покуда знает, что если случится с ним беда, то множество его приверженцев станут нашими врагами…

— Что они могут? У нас власть, войско…

— А у него мысль, мой государь. Саблю побивают саблей, а ум — умом. Наши же улемы перед ним — что щенки перед волком. Какое там — наши! Не знаю, сыщется ли во всем исламском мире ученый, который мог бы потягаться с шейхом Бедреддином. Оттого он и хромого Тимура не убоялся…

— Выходит, его и отпускать опасно, и удерживать силой тоже!

— Склоняю голову перед вашей мудростью, мой господни.

— Как же, по-твоему, надо поступить?

— Не прикажешь ли, мой господин, своему старшему писарю прежде доложить, что за книгу принес в дар шейх Бедреддин?

Султан покачал головой в знак согласия. Баязид-паша ударил в ладоши, приказал явившемуся слуге вызвать Ибн Арабшаха.

На зов явился тот самый араб, что беседовал с посланцем изникского ссыльного. Несмотря на молодость — ему было на вид не больше тридцати, Ибн Арабшах пользовался заслуженной славой языкознатца и ученого. Он родился в Дамаске, но в юности вместе с красавицей матерью и братьями был вывезен Тимуром в Самарканд. Там учился у светил богословия. Затем объездил Монголию, кыпчакские степи, Крым, побывал в Астрахани. И всюду изучал местные языки и беседовал с многомудрыми шейхами. Появившись в османской столице, был осыпан султанскими милостями. Мехмед Челеби сделал его своим личным толмачом, поставил над всем писарским приказом и повелел заниматься наукой со своим наследником.

За Ибн Арабшахом в диван вошел служка, неся на вытянутых руках книгу, в коей нетрудно было узнать дар Бедреддина. Ученый поцеловал край ковра, на котором восседал его благодетель.

— Успел ли ты ознакомиться с книгой, поднесенной нашему повелителю? — спросил Кара Баязид-паша, ткнув бородой в сторону служки.

— Перелистать и прочесть вступление, мой паша, — ответил ученый.

— И что же?

— Сия книга написана на священном языке Корана, названа «Тесхил», что означает «Облегчение», и посвящена вопросам фикха… С дозволения повелителя, я прочту, что говорится во вступлении к ней.

Султан благосклонно кивнул. Ибн Арабшах взял из рук служки книгу, открыл обтянутый сафьяном деревянный переплет и прочел:

— «Бисмиллахи рахмани рахим. Во имя Аллаха, милостивого и милосердного. Я, Бедреддин Махмуд, ничтожный раб Истины, известный как сын кадия города Симавне, — да спасет меня Вседержитель от тиранов и избавит от притеснений их приспешников, скроет мой позор и положит конец печалям! — удостоился благодати завершить труд под названием „Благости предуказаний“, где изложены основы, обрисованы ответвления и даны толкования шариата. Но книга сия оказалась трудной для понимания читающих. Посему для разъяснения целей, которые ставил перед собой сочинитель, для облегчения понимания смыслов и раскрытия скрытого за словами, принялся я, ire впадая во многословие, толковать и разъяснять…»

— Достаточно, — молвил султан.

Писарь прервал чтение. Поклонился до земли.

— Покорный раб султана нашего просит лишь дозволения отметить слова, странные в устах факиха, которые Бедреддин Махмуд употребляет, однако, в своем труде.

Султан снова разрешающе покачал головой. Ибн Арабшах перевернул страницу. Мелькнули яркие пятнышки киновари, коей каллиграфы рисовали заглавные буквы. Поводив пальцами по строкам, справа налево, он нашел нужную, перечитал ее, шевеля губами, и перевел:

— «Огонь в моем сердце разгорается день ото дня, так что будь из железа оно, все равно расплавилось бы…»

— Хорошо, хватит, — оборвал его Кара Баязид-паша. — Ступай!

Когда Ибн Арабшах вместе со служкой удалились, султан глянул на воеводу:

— Что же из всего этого следует?

— Да то, мой султан, что мы не ошиблись. В первых же строках молит он бога избавить его от мучений, спасти от тиранов и их приспешников… На кого намек? Писарь точно заметил: огонь, видите ли, разгорелся в его сердце… Сие есть прямая угроза: не выдержу, тогда пеняйте, мол, на себя. Короче, мой государь, из книги, якобы смиренно поднесенной в дар повелителю и долженствующей показать, что шейх ничем, кроме богоугодных дел, не занят, мы извлекли тот же смысл, что из его просьбы… Наши люди в Изнике доносят: шейх принимает пришельцев из разных земель. Необходимо выяснить, что он замышляет…

— Немедля приказать, чтоб выведали любой ценой, — распорядился султан. — А до той поры пусть живет надеждой на нашу милость.

— Склоняю голову пред мудростью, достойной ваших славных предков, мой государь, — ответствовал воевода и, хлопнув в ладоши, приказал явившемуся слуге позвать посланца шейха Бедреддина.

II

Всю обратную дорогу от Эдирне до Галлиполи Шейхоглу Сату и Ахи Махмуд проскакали молча.

Перед глазами Сату то и дело возникали полные злобы черные с поволокой глаза Баязида-паши, его красные, чуть вывернутые губы, тонувшие в пышной бороде. Султан, в отличие от своего бейлербея, старался выглядеть любезным и милостивым: на устах его играла улыбка. Однако ноздри раздувались, точно хотели вынюхать, что кроется за словами посланца. Сату ухмылялся и тряс головой, будто желал отогнать недобрые виденья… Если уж он, Сату, разгадал их хитрость, неужто надеялись они провести учителя, который видит сквозь землю на шесть аршин?

«Султан велел передать шейху Бедреддину свое почтение и выразил надежду в скором времени собственными устами сообщить ему о дозволении совершить паломничество, а заодно и воспользоваться поучениями шейха». Ишь как!

Шейхоглу Сату и его спутник не знали планов, которые их учитель связывал с обращением к султану. Но они понимали: Мехмед Челеби отказал Бедреддину в разрешении покинуть ссылку и чего-то ждал, словно хотел выгадать время. Сату пытался угадать, чего мог дожидаться султан, но мысли его, утомленные скачкой, путались и перед глазами снова всплывали лица султана и его воеводы.

Ахи Махмуд меж тем обмозговывал услышанное в Странноприимном доме Лала Шахина. Из слов мастера Ибрагима следовало, что кадий Эдирне установил цены на строительные, каменотесные и прочие государевы работы много ниже обычных. Старейшины отправились было с жалобой к султану, но визирь отказался их допустить: казна-де пуста, платить так и так нечем. Визирь не солгал, но братьям, ахи, от такой правды жить стало не легче.

Слышал Ахи Махмуд, что Мехмедом Челеби были недовольны и туркменские всадники, акынджи. Они охраняли границы, служили передовой ударной силой османского воинства, а жили тем, что добудут саблей в налетах на соседние земли. Мехмед Челеби, дабы набраться силы, вынужден был жить в мире с соседями, налеты были запрещены. И акынджи на улицах открыто славили память принца Мусы, удушенного нынешним султаном: ведь перед Мусой трепетали и князья неверных, и великие беи, и государь Византии.

Долгий мир означал, что казна не скоро пополнится за счет военной добычи. Оставался единственный источник дохода — землепашество. Кадии назначали закупочные цены на зерно и другие припасы ниже базарных. А большие беи, чтобы возместить потерю военной добычи и расходы на подношенья султану, помимо установленных шариатом податей взымали все новые и новые: на чан во время давки винограда, на прокорм лошадей для своих слуг, проезжавших через деревню, на сено, на мельницу, на свадьбу и бог знает на что еще. Крестьяне роптали.

Сведения, добытые Ахи Махмудом в столице, не были новостью для Бедреддина. Но тем не менее их следовало до него довести. И Ахи Махмуд готовился изложить их учителю как можно толковее и короче, ибо знал: самое драгоценное достояние шейха — время.

Много разного люда ожидало в Галлиполи посадки на суда, чтобы переправиться через соленые воды пролива. Несколько улемов в черных джуббе со своими чадами, домочадцами и слугами, верно, получили посты кадиев или муфтиев где-нибудь в Анатолии. Кучкой стояли молодые муллы, — видно, только окончили медресе в Эдпрне. Десятка полтора пленных, связанных веревкой, сидели на дощатом настиле под надзором трех янычар. Тут же расположился небольшой караван, верблюдов в десять, с купцами, слугами и охраной. И стайка боснийских мальчишек под началом дядьки-воспитателя. Этих везли в Анатолию, чтоб раздать по турецким семьям, там они получат истинно мусульманское воспитание, а затем вернутся в Галлиполи, в аджеми оджагы, чтобы стать янычарами. Бородатые дервиши в серых и черных власяницах стояли, упершись клюками в землю. Каменщики-ахи, подрядившиеся ставить мечеть или сооружать баню, готовились трапезничать прямо на причале: артельщик расстелил общую скатерть, на которую каждый выкладывал из своего узелка припасенную на дорогу снедь. Но больше всего было здесь акынджи. Привыкшие к общему кошту и общему харчу, неподалеку от пристани варили они в огромном котле на треноге любимое блюдо янычар из мяса, риса, овощей и острых приправ — «кул аши» — «пищу рабов», то есть пищу рабов султана, каковыми считались все янычары и придворные. Своих ухоженных боевых коней под ковровыми седлами, с серебряными темляками на уздечке и серебряными стременами они держали под седлом, но не у коновязи, а на смыках по пять-шесть голов. Из их разговоров, а они вели их в полный голос, выяснилось, что отправлены они по домам своими вождями: мол, ратных дел не предвидится, а до тех пор, пока не покличут боевой сбор, их руки и кони могут сгодиться в хозяйстве, — у многих на родной земле были мать с отцом или братья с сестрами. Задубевшие в боях конники отвыкли от мирной жизни, да и не ждали дома ничего хорошего. В большинстве своем то были выходцы из Айдына и Сарухана, земель, по которым недавно прогулялся со своим воинством Мехмед Челеби, расправляясь с непокорным Джунайдом-беем. И потому лица их глядели хмуро, шутки, которыми они обменивались, были мрачными, и любви к царствующему султану в их речах отнюдь не слышалось. Выходило, известия, добытые Али Махмудом в Эдирне, были точными.