Омар Хайям. Гений, поэт, ученый - Гарольд Лэмб

У фонтана никого не осталось, а серебряный браслет исчез.

– Прячь камень среди камней, – процитировал он улыбаясь, – а песчинку в пустыне.

Низам ал-Мулк был доволен тем, как шли дела в обсерватории. Еще до окончания жаркого сезона в рабочей комнате уже стояли водяные часы.

Они представляли собой два больших колеса с определенным периодом вращения. Небольшое колесо поворачивалось шестьдесят раз за час, а большое колесо поворачивалось один раз в час. Серебряная стрелка наподобие наконечника у копья проходила вдоль размеченной шкалы от края до края ровно один раз от полудня до полудня и затем проделывала свой обратный путь уже в течение следующих суток.

По крайней мере, Тутуш считал их исключительно точными, но ходжа проинформировал его, что примерно за год или около того они сумеют определить их отклонение от точного времени. Тутуш посетовал, что часам не хватает миниатюрной статуэтки всадника, который отмечал смену дней острием своего копья. Такие часы он видел в замке. И Мей'мун лишь сочувственно посмотрел на него. Похоже, математики не нуждались ни в ком, кто бы напоминал им о смене дней.

Наконец все приборы прибыли, добавилось и еще четверо новых сотрудников обсерватории. Новый мраморный гномон тянулся к небу, и даже Мей'мун признал, что все готово и пора приступить к выполнению великой задачи по новому измерению времени. Мей'мун отводил на эту работу семь лет, Омар же полагал справиться с ней за четыре-пять лет.

– Душа моя, – вскричал Тутуш, – нам удается воздвигнуть целый дворец за четыре-пять недель!

– О да, – согласился Омар, взгляд его зажегся, – но, когда ваш дворец обратится в прах и там обоснуются лишь ящерицы, наш календарь все так же будет существовать.

– Будь у меня свой дворец, – рассмеялся пухлый начальник шпионов, – не стал бы я ни на йоту волноваться о событиях того времени, когда я и сам буду лежать среди ящериц.

Но он доложил Низаму о готовности шестерых астрономов, препоясавших чресла и заточивших свой ум, словно шпагу.

Вслед за тем Низам подготовил небольшой спектакль в честь своего господина султана за неделю до осеннего равноденствия, когда, по словам Омара, астрономы собирались приступить к своим наблюдениям.

В тот день Малик-шаха уговорили посетить башню после его возвращения с охоты на газелей. Во второй половине дня обсерватория напоминала павильон развлечений, с коврами, расстеленными по всему новому саду, и подносами с засахаренными цукатами и шербетом, разложенными в тени деревьев.

Туда прибыла депутация профессоров Академии и с ними мудрец Али, алгебраист, все в придворном облачении, и группа хранивших молчание мулл из мечети, которые держались в стороне ото всех присутствующих.

Низам приветствовал священнослужителей со всеми подобающими им почестями и усадил ближе всех к помосту, покрытому шелковым покрывалом и предназначенному для Малик-шаха, поскольку все они являлись членами всемогущего религиозного совета, но никакой симпатии к научным изысканиям они не испытывали. Он шепотом попросил Омара соблюдать осторожность и всегда становиться за ними и не говорить ничего, пока они не произнесут своих слов.

Омар вообще не имел никакого желания говорить. Он чувствовал себя зрителем в чуждой ему компании и был рад, когда стихли приветствия и все глаза повернулись к кавалькаде всадников, двигающихся наверх по холму от реки.

Малик-шах отдал свое охотничье копье рабу и спешился у ворот до того, как взволнованные слуги успели раскатать ковер перед ним. Пропыленный и радостно возбужденный после долгой езды верхом, молодой султан, как показалось Омару, не испытывал особого удовольствия от встречи с Низамом и самыми старыми муфтиями. Бледное лицо, горделиво поднятая голова на высокой шее, он двигался со звериной грацией. Он никогда не жестикулировал, никогда не повышал голоса во время своей речи.

Когда Низам выдвинул Омара вперед, чтобы тот преклонил перед Малик-шахом колени, тот сосредоточенно посмотрел на молодого астронома.

– Это ты… – тихо произнес султан.

– Слуга вашей милости, господина мира, – пробормотал Омар традиционную фразу.

– На привале, на дороге через Хорасан, ты пришел ко мне и предсказал то, чему суждено было случиться… пусть те, кто окружал меня, заполняли мой слух лживыми словами. Я не забыл. И не забуду. Что ты хочешь получить из моих рук теперь?

Мгновение эти двое изучали друг друга. Воитель, все еще в мыслях отделявший себя от переполненного мира ислама, все еще дитя далекого Кха-хана, правителя империи пастухов и воинов, там высоко под Крышей мира, и школяр, все еще живущий в мире своих фантазий. Малик-шаху исполнилось двадцать лет, Омару – двадцать два.

– Я прошу принять меня на службу к моему господину.

– Хорошо, – улыбнулся Малик-шах. – А теперь покажи, что ты уже сделал здесь.

Султану понравился очень высокий гномон, и он с любопытством осматривал другие приборы.

Когда пожилой Мей'мун, пришедший в смущение от царившей в этот день толчеи в обсерватории и присутствия султана, попытался пояснить рисунки на огромном астрономическом глобусе, Малик-шах повернулся к Омару и приказал ему самому заняться пояснениями. Султану нравилось ясное изложение молодого астронома.

Глава муфтиев, раздосадованный тем вниманием, которое молодой правитель проявлял к научным приборам, выступил вперед, дабы отстоять свое достоинство.

– Внемлите! – закричал он. – Записано так: «Да не станете вы преклонять колена в поклонении ни солнцу, ни луне, но станете поклоняться Богу, который один создал их обоих, если вы хотите служить ему!»

Одобрительный гул прокатился среди муфтиев, приветствующих строчки из Корана.

– Также сказано там, – тут же отреагировал Омар, – «Среди его знаков есть ночь, и есть день, и солнце, и луна. И если не станут ясными его знаки, как мы получим послание от него?»

Малик-шах не произнес ни слова. Его предков, язычников турок и первобытных варваров, обратили в ислам, и Малик-шах был столь же благочестиво набожен, как и фанатик Низам.

Султан церемонно попрощался со старейшим муфтием, но, когда вскочил в седло, подозвал к своему стремени Омара.

– Визирь просил меня, – сказал он, – пожаловать тебе должность царского астронома. Жалую тебе ее. Завтра на совете тебе выдадут почетную мантию. – Он импульсивно наклонился к Омару. – Приходи и сиди подле меня чаще. Клянусь головой, я так часто нуждаюсь в правдивом знаке.

И, натянув поводья, с глухим стуком мелькающих копыт он пронесся вниз холма, сопровождаемый длинной вереницей офицеров и охотников, которых заволокла пыль от его копыт.

– Нехорошо ты поступил, – заметил Низам, когда на следующий день они с Омаром остались вдвоем, – вступив в словесное состязание с учеными муфтиями. Отныне может так случиться, они станут чинить препятствия на твоем пути.

– Но почему, о отец? Мне нечего делить с улемами.

– Тогда постарайся держаться подальше от них, Омар. Будь внимателен, тебе еще многому надо выучиться из того, о чем ты еще не имеешь понятия. Твое назначение будет оглашено на совете, и двенадцать тысяч мискалей будут выплачиваться тебе ежегодно без взимания налогов с этой суммы.

Омар удивленно вскрикнул. Никогда в жизни не помышлял он о таких суммах.

– Может так случиться, – беспечно продолжил Низам, – что Малик-шах станет преподносить тебе и иные подарки. Думаю, он тверд в своих симпатиях, но помни, каким безжалостно суровым он может стать к тому, к кому утратил доверие. Шпионы его похожи на пчел в медовых сотах его дворца. Его милость – столб, на котором держится твоя палатка, без него твой дом рухнет.

Омар недоумевал. Неужели, даже будучи завален работой на благо молодого султана, которому он искренне симпатизировал, он должен был еще как-то бороться за монаршую благосклонность к себе?!

Низам словно угадал его мысли.

– У тебя есть моя поддержка, – спокойно пояснил он, – и в настоящий момент, да будет на то воля Аллаха, никто не посмеет открыто противостоять мне. Но все-таки у меня есть и свои дела…

И со знанием дела он изложил Омару, каким образом он, Великий визирь, ткет полотно вновь образовавшейся империи.

До прихода сельджукских турок три поколения назад земли ислама оставались раздробленными, разные принцы вели бесконечные войны. Сам халиф в Багдаде обладал лишь тенью того авторитета, которым пользовался когда-то Харун ар-Рашид.

И так продолжалось до тех пор, пока он не заручился поддержкой сельджукских турок с их воинственными кланами. Алп Арслан, Бесстрашный Лев, смерчем пронесся с востока на запад, очистив Хорасан от врагов, и с триумфом вступил в Багдад, как султан, признанный халифом.

Затем и Алеппо был завоеван, и святые города Мекка и Медина вошли в состав нового царства. Христианская Византия сначала подвергалась изнурительным набегам, а затем была повержена при Маласгерде, и этому Омар сам стал свидетелем. Теперь все расширяющаяся империя сельджуков простерлась от Самарканда до земель у города Константинополя, и последние потомки римлян платят дань Малик-шаху. Со временем Назим предполагает выдать дочь Малик-шаха замуж за нынешнего халифа. А сам Малик-шах женат на дочери византийского императора Константинополя. Так юный царь станет связан кровным родством с законным главой ислама и римскими цезарями.