Сентябрь - Ежи Путрамент

И вот они оба сидят в гостиной. От света низкой настольной лампы черты их лиц заострились, тени от бровей закрыли лбы, глаза спрятались. Может, это и к лучшему. Бурда знает, с чем пришел генерал, значит, маневрировать будет нетрудно. Лишь бы удалось как-нибудь сократить его предварительную декларацию.

— Ну, как прошло очередное путешествие? Что ты искал на этот раз, — обмотки, пилотки?

Фридеберг сразу попался на удочку этой внешне безобидной темы.

— Вот уже четверть века, как за мной тянется репутация интенданта, — проворчал он. — Еще с довоенных времен. А я как раз, мой дорогой, ненавижу хозяйство и преклоняюсь перед военной наукой. Ты помнишь, как я просился на передовую? И как назло…

— Неужели опять ничего?

— Если бы ты только знал! Мне стало известно, что даже Пороле, тому самому Пороле, которого в свое время за пьянство убрали из батальона, даже ему что-то приготовили. Я тут же приехал, но где там…

Бурда нарочито зевнул, чтобы показать, что такие дела для него слишком мелки, и тем самым вызвать собеседника на большую откровенность. Он не ошибся.

— Знаешь… — Фридеберг наклонился к нему и, наморщив лоб, взъерошив усы и многозначительно подняв палец, зловеще зашептал: — Они не только недотепы, они и пораженцы! Например, Кноте, тот прямо говорит: «Держаться Вислы!» Ты понимаешь? Силезию, Познань, Лодзь — все отдать! Раньше бы такого коленкой под зад. А сейчас даже ему собираются что-то предложить…

Бурда встал. От слов Фридеберга мороз подрал по коже. Он знал Кноте, не любил его, но считал хорошим офицером. Висла! А что, если та тяжесть, что давила его вот уже много часов, вызвана неудачной комбинацией Бека? «Не может быть! — сказал он себе решительно и вместе с тем как-то механически. — Не может быть! — мысленно повторил он. — Об этом даже думать нельзя. Но если подойти теоретически, да… но что тогда остается?»

Он заговорил, с трудом подбирая слова:

— Слушай, Генрик, мы знаем друг друга уже много лет. Вместе вступили в эту жизнь, набедокурили сколько могли и, наверно, вместе уйдем. Черт побери, когда же быть искренним, если не сейчас, с глазу на глаз…

— Ты знаешь, Казик…

— Ты вот военный по призванию, с большим опытом, так скажи, что ты думаешь? Чего мы будем стоить, если это случится? Пойми меня правильно. Я тебя за язык не тяну…

— Казик, заткнись! — Фридеберг тоже встал. — Как тебе не совестно? Я, конечно, скажу все, что знаю и думаю…

Они смотрели друг другу в глаза. Бурда, видимо, вложил в этот взгляд очень многое, и Фридеберг, почувствовав, какое значение придает тот его словам, с минуту обдумывал, что сказать, чтобы не слишком ранить Бурду. Просьба быть искренним вызвала у Фридеберга как раз обратный результат. Он не нашел ничего лучшего, кроме беспомощного «если бы».

— Ты ведь отлично знаешь, что восточный вариант мобилизационного плана был подготовлен нами еще несколько лет назад… Ну и укрепления…

— Это я знаю. — Бурда махнул рукой, не надеясь услышать что-нибудь новое. Фридеберг поспешил вернуть потерянное доверие.

— Наверху — балаган. Генеральный штаб почти не существует. Твой любимец Ромбич разрывается на Части, но… ты ведь сам знаешь, какой он. К тому же не так легко восстановить то, что испортил Гонсеровский. Ну а чего стоит Рыдз, всем известно… — Он заглянул в глаза Бурды — они были словно кусочки льда в стакане воды — и сразу пошел на попятный: — Верховный главнокомандующий, разумеется, провел весьма полезные изменения в организации командования на высшем уровне. В масштабе армии, например…

— Скажи коротко и ясно: выдержим?

Фридеберг с ходу отрезал:

— Выдержим. — И через минуту добавил: — Немцы не сумасшедшие — Франция, Англия, Россия…

Бурда сел. Ему не хотелось дальше слушать. Механически, словно забивая молотком гвозди в твердый кирпич, он повторял про себя: «Все это глупости, все это глупости, не в этом дело…»

Между тем Фридеберг, с радостью отделавшись от крупных проблем, весьма охотно вернулся к своим наболевшим вопросам:

— Я уже говорил тебе о мобилизационном плане. Вся система мобилизационных запасов была запланирована с расчетом нашего наступления на восток. В марте мы кое-как справились с резервистами. При всеобщей же мобилизации, хо-хо, тут все придется менять. Но волнует это только нас, а не генеральный штаб. А сколько других недостатков? Взять хотя бы специальное оружие. Нам позарез нужны противотанковые ружья. А тут с ними все носятся как с писаной торбой. Подумаешь, секрет!

— Словом, мы вполне готовы, но только на кратковременную демонстрацию, — поморщился Бурда. Его охватила такая злость на Фридеберга, словно именно он был виновником такого плачевного положения. — Не понимаю, почему тебе нужно командовать армией? Чтобы скорее получить коленкой под зад?

Фридеберг от волнения чуть не поперхнулся.

— Как?! Ведь всем что-то дали. Пороле, даже Кноте что-то обещают. А я что? Хуже других? Ты знаешь, как у нас трудно с повышением. А эти вот-вот получат по второй звездочке. И за что? За то, что несколько месяцев походили в командующих армией? Ты понимаешь, какой будет в верхах переворот? Пороля еще полгода назад командовал дивизией. А теперь бывший его начальник может у него быть командиром этапных пунктов. Тут не о чем и говорить: кто сейчас не получит армии, через год пойдет в отставку. Может, ты меня тогда поддержишь, дашь какое-нибудь воеводство, а?

В холле зазвонил телефон. Бурда поспешно вскочил — поскорее бы избавиться от назойливых просьб Фридеберга. Целых три минуты он давал по телефону согласие назначить кого-то вице-старостой.

Но Фридеберг, оказывается, не остыл и сразу же ринулся в атаку:

— Слушай, Казик, я как раз хотел об этом поговорить с тобой. Еще не все потеряно, сейчас формируются две армии резерва Верховного главнокомандования. Это, конечно, не совсем то, но… лучше синица в руке, чем журавль в небе.

— Но я-то ведь…

— Ты хорошо знаешь Стахевича. И с Каспшицким лично знаком…

— Ну?

— Объясни им, черт побери. За кого они меня принимают? Что, я хуже Пороли? Ольшине из Гродно тоже дали какую-то оперативную группу. Только я ничего не получил. Я, из Первой бригады [29]…

— Ну ладно. — Бурду возмутила такая непосредственность. — Ну, дадим тебе армию, а дальше что? Ты выиграешь войну?

— Но ведь… Англия, Франция… Немцы не сумасшедшие, ты же сам говорил… — Фридеберг потерял весь свой запал и почти заикался. Бледный, с красными жилками на носу и щеках, он наклонился вперед и всем своим видом, как четверть часа тому назад Бурда, умолял об искренности. — Ты у власти, кто, как не ты, должен знать, что это все значит?

Такой быстрый переход от назойливости к бессильному отчаянию был столь неожиданным, что Бурда смягчился. Ничего не поделаешь, придется, словно неприкосновенным солдатским пайком, поделиться с тем, кого он так неосторожно поверг в бездну сомнений, — поделиться своей системой головоломных, логических предпосылок, при помощи которой вот уже несколько месяцев он оборонялся от грозных вестей, мрачных подсчетов и паники, охватившей высшие сферы.

— Мы ведь говорили об этом еще в мае. Гитлер должен знать, что тут пахнет войной, войной в невыгодной для него ситуации. Надо надеяться, что он опомнится и вернется к политике дружбы с нами, к той политике, которая так много ему дала.

— А вдруг не опомнится?

— Ну, мой дорогой! — Бурда развел руками. — Все зависит от дипломатии. Важно, чтобы перед Гитлером была ясная альтернатива: кнут или пряник. Кнут, если Данциг или Данцигский коридор покажутся ему более важными, чем великий исторический путь на Восток… Пряник, если поумнеет. Понимаешь?

— Не совсем…

— Видишь ли, мой дорогой, политика — вещь куда более сложная, чем командование… даже армией… У Гитлера, видно, в голове все помутилось. Он запамятовал, что без нашей помощи не получил бы и четверти того, что уже обрел. Хочет зарезать курицу, которая несет ему золотые яйца…

— Выходит, эта курица — мы?

— Допустим. Чтобы получить пустяковое преимущество, потому что Данциг и так у него в руках, а через коридор он ездит сколько ему угодно, — вот ради этого временного, символического преимущества он теряет…

— Но если это только символическое преимущество, то почему мы так упорствуем?

— О, мой дорогой! Сейчас решается и наша судьба.

Попробуй отдать Данциг, и через несколько дней от нас ничего не останется!

Он вспомнил, что кричал сегодня тот офицерик.

— Нет, даже на армию нельзя положиться. Ты знаешь, как у нас ненавидят Гитлера. — Бурда хотел сказать еще о евреях, но вовремя спохватился. — Гитлер глубоко антипатичен, но в политике на чувствах далеко не уедешь. Мы должны осторожно маневрировать. С этим народом дураков…