Жаворонки ночью не поют - Идиллия Дедусенко

К машине, стоявшей впереди, сходились раненые.

— Эй, люди! — окликнул их дед Макар. — Помогите!

Трое подошли, увидели Риту. Молча покачали головами.

— Осколками её, — пояснил раненый.

— Меня прикрыла… Меня прикрыла… — уже почти бессмысленно повторял Тарас Григорьевич.

Его понесли к машине, туда же похромал раненый. Дед Макар сел в телегу. Тронул вожжи. Тайка, перепуганная бомбёжкой, послушно шла по дороге.

— Гони, гони! — кричал вслед Тарас Григорьевич, всё ещё надеявшийся на чудо.

— Чего гнать-то? — сам себе сказал дед Макар. — Теперь уж домой везти надо.

Хоронить Риту пришли все одноклассники, кто ещё не уехал. Елена Григорьевна, истаявшая за сутки чуть ли не вдвое, молча сидела у гроба, так же молча теряла сознание, а когда её приводили в чувство, опять молча и тупо смотрела на единственную дочь, не в состоянии осознать несчастье. Пётр Петрович, суровый, почерневший лицом, иногда отдавал какие-то распоряжения.

Зойка всё видела, слышала, но воспринимала так, как будто это не она стояла у гроба подруги, а кто-то другой. Лёня где-то вычитал и говорил ей, что иногда в минуты крайнего отчаяния человек видит не только всё окружающее, но и себя как бы со стороны, воспринимает реальность как нечто неправдоподобное — так проявляется способность психики защищаться от горя.

Паша и Генка расставляли венки. Их Зойка тоже не видела со дня последнего экзамена и тут даже удивилась: оказывается, всё ещё в городе, на фронт не сбежали, как постоянно грозились. Таня постриглась совсем коротко, ей это идет. «Господи, о чём это я? Рита даже теперь такая красивая в своём любимом голубом платье. Голубая бабочка… Да что это я?» Мысли путались у Зойки в голове. Таня, стоявшая рядом, осторожно тронула Зойку за руку, потом с силой сжала и горько прошептала:

— Что я буду делать на Урале одна? Только вчера утром смеялись…

Зойка ясно вспомнила слова Риты: «Мне кажется, мы уже никогда не увидимся» и прошептала:

— А она чувствовала… Надо Володе сообщить.

— Надо Лёне сообщить.

— Лёне? — переспросила Зойка.

Таня не смотрела на неё, помолчала, что-то обдумывая, а потом решительно сказала:

— Рита любила его. Его одного больше всех. Она скрывала это от тебя. Недавно только мне призналась.

— Это… Это…

Зойка хотела крикнуть: «Это неправда!» Но спазмы сжимали горло, и слова застряли. До сих пор она не хотела признаться самой себе, что догадывалась об этом. Потому что, если бы знала наверняка, не смогла бы чувствовать себя счастливой, ей мешало бы чувство вины перед подругой. Так, значит, это всё-таки правда. Голубая бабочка… Зойка считала Риту беспечной бабочкой, порхающей с цветка на цветок, а она умела любить глубоко и искренне. Безответно. Тогда, на перроне, в день расставания с Лёней, Зойка видела за кустами сирени её голубое платье, в котором Рита лежит сейчас. Она приходила, чтобы в последний раз глянуть на Лёню, тайно проститься с ним. Как же можно было это не понять, не догадаться?

Зойка чувствовала тошноту и слабость, ей казалось, что она вот-вот упадёт. «Как я могла ничего не видеть, не замечать? Вот уж верно: счастье глаза дымом застилает, делает человека слепым».

Вечером, после похорон, они вчетвером сидели у Риты на веранде. Если бы она была жива, то восторженно закричала бы:

— Ребята, смотри-и-ите, какая луна-а!

Но Рита ушла от них навсегда, а они собрались в её доме, чтобы поддержать родителей подруги и последний раз почтить память о ней воспоминаниями.

На веранду вышел Пётр Петрович и тихо проговорил:

— Сидите, сидите, ребята. Я просто постою немного с вами.

Всем хотелось говорить о Рите, но говорили мало, потому что трудно было произнести слово «была». Нелепая смерть Риты словно оборвала какие-то струны внутри у каждого. Молчаливее всех был Паша. Он, кажется, вообще не произнёс ни слова с тех пор, как Зойка увидела его здесь, во дворе, ещё днём. И вдруг Паша неожиданно обратился к отцу Риты:

— Пётр Петрович, помните, вы говорили о партизанском отряде?

— Говорил, — чуть помолчав, ответил Пётр Петрович.

— Так вот. Мы решили вступить в ваш отряд.

— Все четверо?

— Нет, я и Гена. Мы уже всё обсудили. Если не возьмёте, сами уйдём. Куда — всё равно. К какой-нибудь части пристроимся. Или так, сами, вдвоём, будем действовать в тылу у немцев. Так что лучше возьмите.

Паша говорил твердо, и все понимали, что это не просто слова — он дружил с Ритой с детства и гибель её пережил сильнее остальных друзей. Пётр Петрович молчал, обдумывая ответ, потом с сомнением покачал головой.

— Я должен! — настаивал Паша. — Я должен отомстить за Риту. Вы… вы не имеете права не взять меня!

Пётр Петрович долго молчал, опустив голову, и ребята видели, что сильное волнение мешает говорить ему. Наконец, он махнул рукой:

— Собирайтесь. Только никому ни слова. Завтра уходим. Заодно будете помогать Елене Григорьевне. Она пойдёт с нами, её нельзя оставлять в таком состоянии. Ну, а вы, девочки, живите долго…

Голос Петра Петровича осёкся, он махнул рукой и быстро ушёл в комнату.

Друзья проводили Таню, простились с ней — она уезжала утром с последней партией раненых на Урал, куда переводили госпиталь. Втроём постояли около Зойкиных ворот. Генка сказал:

— Ну, что, сеньорита Зойка, будем прощаться?

— Гена, береги себя, — с участием сказала Зойка. — Не лезь там без толку, куда не надо.

— Ну, если только под танк… со связкой гранат, — ответил Генка, стараясь этой бравадой скрыть волнение.

— Говорю же тебе, не надо…

— А это, Зоечка, надо, — прервал её Генка вполне серьёзно. — Кому-то же надо. В общем, до свидания.

Генка крепко пожал Зойке руку. Она заморгала, удерживая набежавшие слёзы, и неожиданно для него чмокнула его в щёку. Генка заулыбался и пошёл к дому, оборачиваясь и махая рукой. Когда он скрылся за калиткой, Паша протянул Зойке руку:

— До свидания. Я думаю, мы ещё увидимся. Верю в это.

— Я тоже хочу верить. Но там так опасно.

— Сейчас везде опасно, — заметил Паша, и Зойка догадалась, что в этот момент он подумал о Рите.

— Что бы ни случилось, мы будем помнить друг о друге, — сказала Зойка. — Те, кто останется жив. Береги себя, Паша. Ты должен жить.

— Я постараюсь. А ты тоже, Зоя… Разреши обнять тебя на прощание.

— Ой, Паша!

Зойка сама обхватила его руками, а он молчал и гладил её по голове. Потом осторожно отстранил от себя, помолчал, что-то обдумывая, и сказал:

— Вот и всё. А знаешь, это я тогда стоял под твоими окнами, когда ты болела.

Он отступил на несколько шагов, ещё некоторое время постоял, глядя на неё, потом резко повернулся и пошёл. Изумленная Зойка не могла двинуться с места. Паша уже почти бежал, но вдруг остановился, обернулся и, увидев, что она всё ещё стоит, крикнул издали:

— Это я стоял под твоими окнами!

Эвакуация

Раннее утро, а дышать уже нечем. Конец июля — самый зной. Воздух, не успев остыть за ночь, наливался новым жаром. Зойка осторожно открыла пошире окна, стараясь не разбудить девочек. Эту ночь она спала в детдоме — директор приказал. Вчера перед ужином, при всех, он обратился к ней:

— Зоя Дмитриевна, враг уже под Сальском. Может случиться так, что срочно начнём укладываться. Надо, чтобы вы всё время были с детьми. Оставайтесь на ночь.

Она охотно осталась. Что у неё, семеро по лавкам? Ей льстило, что в детдоме все называли её по имени и отчеству, даже Нина Трубникова, которая была всего на год младше, даже директор и сорокалетняя медсестра Ирина Ивановна Бутенко. Но, проходя мимо Зойки, когда никто не смотрел на них, Андрей Андреевич шепнул:

— Зайдёшь после отбоя, поговорить надо.

Зойка хотела спросить, о чём пойдёт разговор в такое позднее время, но директор, как всегда внушительный и деловой, уже выходил из столовой.

Уложив ребятишек, Зойка вышла на ступеньки, ведущие во двор, и стояла в раздумье: а может, всё-таки не пойти к директору? Её что-то беспокоило в его приглашении, сделанном так таинственно, по секрету от всех. Беспокоило и то, как Андрей Андреевич смотрел на неё порой, словно оценивал, чего она стоит. Зойка его немного побаивалась и старалась изо всех сил: пусть видит, что на неё можно положиться. Но идти к нему в кабинет ночью… Она вздохнула: нет, раз директор приказал, разве можно ослушаться?

— Стоишь?

Зойка услышала приглушённый голос Андрея Андреевича. В полной темноте он прозвучал так неожиданно, что она ойкнула.

— Ночь какая, — сказал Андрей Андреевич, голос его прозвучал ровно, и Зойка не поняла, что он хотел выразить, восхищение или неудовольствие тем, что так темно и душно.

— Темно очень, — сказала она, чтобы поддержать разговор.

— Ничего, это даже и лучше, — сказал директор. — Надоело у всех на глазах жить. Каждый шаг на виду. А ведь человек так устроен, что у него обязательно должно быть что-то своё, личное, о котором другим знать не надо. А? Согласна?