Русский полицейский рассказ (сборник) - Коллектив авторов

И он с недоумением пожал плечами.

– А оно и впрямь дело, – подумал вслух Свешников, – обойдемся и без полиции – я и своим людишкам крикну, в огонь и воду полезут.

Касторкин, тоже недолюбливавший урядника, поддержал предложение старшины.

«Постой же, крючок, – ехидно думал в это время Брус, – я тебе нос утру и посмотрю тогда, чья будет Варюша!»

И самый адский план «упечь» соперника уже зароился в голове отставного техника. Он уже предвкушал свою победу: вот он задерживает разбойников, урядника гонят по шеям, а он получает губернаторскую благодарность, а то и медаль, а там… там!..

Широкая улыбка осветила его некрасивое рябое лицо, глазки заискрились, и он даже лихо притопнул ногою и щелкнул пальцами.

Тут уже пришлось недоумевать его собутыльникам, но Брус разрешил их сомнение, загадочно проговорив:

– Такую, други мои, иллюзию выдумал, что ай-люли малина!

Свешников, видя уверенность друга, начал успокаиваться, и приятели, опорожнив несколько графинчиков, разработали весь план кампании и заранее торжествовали победу, решив для крепости дела устроить засаду у креста в 6 часов вечера.

А между тем «услужающая девчонка» Приська летела во все ноги к уряднику с наскоро написанной записочкой от Варюши Свешниковой «Другу сердца – милому Вольдемару», в которой она подробно описывала ему все происшедшее в их доме.

– Ах ты, старая кочерыжка! – мурчал себе под нос по адресу старшины урядник, с трудом разбирая каракули любезной. – Ну, спасибо, Варюша, – выручила!

И, хлопнув себя по коленке, он весело сверкнул красивыми глазами и принялся за чистку револьвера, напевая вполголоса:

Все говорят, что я ветрена бываю,Все говорят, что любить я не могу,А я про всех, я про всех забываю. —Ах! Одного-то я забыть не могу!

III

Как ни старался кнутом хлопец, как ни семенила лошадка, а путь от станции к желанной цели начинал казаться Прутикову чем-то бесконечным. Хорошо еще, что поддевка и боты были теплы, да мороз еще пощипывал за щеки, а то просто хоть плачь. Долго ныряли сани по ухабам с. Поганки, несколько раз подвергаясь нападениям Жучек и Шариков, и наконец, проехав хлебозапасный магазин, вынырнули в поле.

Ноги у Льва Эразмовича занемели, спина болела от частых толчков о твердую грядку саней, и вообще он чувствовал себя очень скверно и проклинал в душе свое «инкогнито».

Но вот, наконец, вдали показались высокие тополя сада баронессы, из-за которых гостеприимно светились окна большого господского дома.

Хотя при виде столь отрадной картины Прутиков и ожил духом, но занемевшие ноги давали себя знать, и он решил поразмяться.

– А ну стой, брат! – решительно заявил он вознице, для внушительности ткнув его слегка в шею.

– Т-п-р-р-у! – откинулся тот назад, сдерживая разбежавшуюся лошаденку.

– Постой!.. Погоди!.. – пыхтел Прутиков, с трудом освобождая затекшие ноги из целого вороха соломы.

– Да воно ще не экономыя, – изумлялся возница, поправляя съехавшую на нос шапку.

Но Прутиков ничего ему не ответил. Он с трудом встал на ноги и, бережно держа дорогой сверток, покачиваясь из стороны в сторону, заковылял по дороге.

Возница потянул за ним.

Так Прутиков прошел несколько шагов. Большая развесистая верба над самой дорогой с крестом под нею невольно привлекла его внимание, но только что он остановился возле креста и хотел было спросить возницу о причине постановки последнего, как вдруг сзади на него набросилось несколько человек и дюжие руки сдавили его всего как в клещах.

– Держи их!.. Вяжи!.. Вяжи крепче!.. Стой, не бей!.. Бонбу то, бонбу, братцы, осторожнее!.. Не торкай ее – легче!.. – кричали кругом.

Возница пытался было бежать, кричать, но моментально был повален и связан, получив и на свою долю немало тумаков.

Первое время Прутиков совершенно растерялся, но затем спохватился и сунул было руку в карман за револьвером, однако движение это не ускользнуло от нападавших, и он был тотчас же обезоружен.

– А-а-а! – задыхался от злобы Свешников, подлетев на санках к задержанным. Он с кулаками ринулся было на них, но «пан-отец»[23] уже пришел в себя от охватившего его восторга и, став впереди скрученных веревками преступников, выставив вперед руки, уговаривал свата:

– Полно, полно, сват, – теперь они мои арестанты, и я за них отвечаю!.. Не надо трогать – не по закону!

Чувствуя боль во всем теле, но видя, что тут какое-то недоразумение, Прутиков наконец заговорил:

– Постойте!.. Да вы с ума сошли!.. Да как вы смеете?.. – задыхался он. – Знаете ли вы, кто я?

– Эге, брат, – захохотал перед его носом старшина, – знаем, приятель, знаем! Больше уже не будешь разбойничать!

– Да я вас туда упеку!.. Я вас под суд!.. Мерзавцы!.. Разбойники! – захлебывался от негодования Прутиков, чувствуя, как сильно врезались ему в руки веревки.

Свешников опять было подскочил с кулаками, но старшина остался себе верен:

– Пуд, отступись! – важно скомандовал он. – Господа понятые, сади оспопирателей в сани и вези в правление, а бонбу я сам понесу!

Распоряжение его было исполнено скоро: Прутиков и не перестававший всхлипывать возница были усажены в сани и под конвоем шести дюжих молодцев-рабочих Свешникова направились обратно в правление. За ними торжественно шествовал герой-старшина, бережно неся в руках крафтовское изделие – «бонбу», а весь кортеж замыкал Свешников, державшийся, впрочем, от старшины на почтительном расстоянии.

Прутиков ехал молча. Душившая его злоба улеглась. Он был подавлен, уничтожен, удручен. Тело его все болело, руки мучительно ныли и затекали, а сознание того, что близкое счастье столь ожидаемого свидания исчезло, мучительно надрывало его сердце, и он сам не замечал, как слезы, одна за другою, скатывались по его выхоленным щекам.

Возница жалобно хныкал, шморгал носом и поминал ежеминутно то «родненьку-матыньку», то «Мыколу-угодничка».

Торжественный въезд в село, благодаря темной ночи и не раннему времени, мало кем был замечен, но, тем не менее, когда кортеж приближался к волостному правлению, порядочная толпа «граждан» уже сопровождала его, держась подальше, ввиду заявления старшины, что он несет «бонбу».

Выбежавшие старосты и десятские приняли арестантов, и бедному Прутикову вместо комфортабельной и уютной гостиной баронессы фон Кук пришлось на себе испытать все прелести волостной кордегардии.

А во дворе волостного правления происходила другого рода сцена: герой старшина, при свете нескольких фонарей, торжественно и осторожно погрузил в бочонок с водою с такой опасностью для собственной жизни доставленную им «бонбу».

Можно ли описать весь восторг его после лихо и толково исполненного опасного дела?

IV

– Введи оспопирателей! – важно отдал распоряжение старшина, усевшись за стол в «судейской» комнате, ярко освещенной по поводу столь необыкновенного события.

А помещение волостного правления гудело как улей от набравшегося народа.

Радостный и сияющий Свешников находился тут же. Он успел уже пропустить с Касторкиным и героем-сватом по доброй чарке и был в самом радужном настроении.

– А что ж урядник? – грозно вопросил старшина, развалившись в кресле.

– Та вже тричы ходыли – нэма дома, – доложил десятский.

– Хо-хо-хо! – злобно засмеялся старшина. – Вот так служба – николи дома нэма, а туда же: «Я полыция – власть!» – скопировал он урядника. – А яка там полыция? Тьфу, да и только! – И он с азартом плюнул.

Радостно билось сердце героя, когда до него долетало:

– Ай да пан-отец!.. Вот так герой!.. Ну и молодец Карп Савич!..

Ввели «преступников».

– А ну, хлопцы, развяжи сначала о цего пузатого, – ткнул Прутикова в живот старшина, – да гляди осторожнее – може, в его ще леворверт е, а то и бонба… Десятские!.. Чего стоите? Вам говорят – обыщи лучше!

Прутикова развязали, но затекшие руки ему не повиновались и висели как плети.

– Ты кто ж будешь? – стал перед ним старшина. – Пысарь, пыши! – кинул он в сторону писаря.

– Статский советник Лев Эразмович Прутиков, – и он добавил свое служебное положение.

– О-хо-хо! – залился старшина, схватившись за бока. – О це так комбынация! Совитнык… Ну и шутнык!..

– А дай сюда, – скомандовал он десятскому, вынувшему бумажник у Прутикова.

– Посмотрим, шо тут есть… Ого, деньжищь богато!.. Понятые, считай!.. Эге – пашпорт: «Выдан Статскому Советнику Льву Эразмовичу Прутикову», – читал он, – ну так и есть – ото ж и пашпорт краденый, и гроши… Ну люди!.. Дывись у чимодани!..

Прутиков не выдержал:

– Ты с ума спятил, старшина?.. Да как же ты смеешь набрасываться на людей, наносить им побои… истязать! Да я тебя, негодяя!..

Что-то властное, твердое, слишком знакомое для привычного уха старшины послышалось ему в голосе задержанного. Робко дрогнуло было сердце «героя», но он превозмог себя: