Повести и рассказы - Исаак Григорьевич Гольдберг

и разве поймет она?

Дни январские по-зимнему коротки. Зато ночам нет конца и краю. В углах, на печке, по полкам шуршат тараканы. Жарко натопленная печь иссушила воздух, и дышится трудно. От жары, от утомительной ночи, от дум нет сна у Ксении. Она ворочается на горячей постели. А недалеко от нее уже второй раз в эту ночь просыпается крёстная и прислушивается и следит настороженно и украдкою. И вот в темноте в глухой затаенности ночи раздается осторожное:

— Не спишь, Ксена?

— Нет…

— А ты бы соснула… Неужто все думами сердце-то томить!.. Все про свое думаешь?

— Да.

— Неужто уйдешь?

— Уйду.

Ксения отвечает скупо. Скупые ответы смущают Арину Васильевну. Она протяжно вздыхает, и в избе снова замирает молчание. Уже опять настороженно притаилась старуха, обиженная и растерянная, но внезапно Ксения начинает говорить. Крёстная ловит ее слова и в изумлении, кряхтя, поворачивается и садится на скрипучей кровати.

— И уйти, ведь, мне, крёстная, некуда… Одно бы дело, в монастырь… Да и монастырей, поди, теперь не осталось… В монашках бы, бать, отошла бы моя тоска. Не пялили бы люди глаза на мою беду. Не рвали бы мое сердушко, не галились бы…

— Святители!.. — радостный испуг охватывает Арину Васильевну. Слышно в темноте, как всплескивает она руками: — Пошто же в монастырь? Ты бы так помолилась, дома бы… Право слово, Ксеночка, от молитвы бы тебе полегчало!.. В монастырь-то зачем? Тебя, бать, судьба еще хорошая ждет…

Крёстную охватывает деятельное, суетливое возбуждение. Она говорит громким шопотом, будто боясь, чтоб кто-нибудь не подслушал. Она сползла к самому краю постели и тянется в темноте к Ксении. А Ксения затихла и неизвестно, слушает ли она, или ушла в свои мысли и отгородилась от старухи, от старухиных слов.

— Право слово, Ксеночка! сходила бы ты в Острог, помолилась бы… Кою пору, ведь, ты не маливалась. Вот в субботу съездила бы да там и переночевала бы! Поезжай, девонька!.. Заступнице свечечку поставь, помолебствуй, ну, так скрозь облегченье тебе и выйдет!..

В щелистых ставнях тускло оживает рассвет. Он беспомощно льнет к толстому льду на стеклах окон, и тьма в избе попрежнему густая и непроницаемая. Но Ксения улавливает слабые белесые признаки рассвета и прерывает старуху:

— Перестань, крёстная! Ночь-то уж проходит… Поспала бы лучше.

Ночной разговор окончен, прерван. И в короткие предутренние часы в избе восстанавливается тишина.

На утро Арина Васильевна выжидающе глядит на Ксению. Ждет чего-то, не решаясь пока еще спросить. А Ксения хлопочет хмуро по хозяйству и ничего не говорит.

6

Когда душа тоскует, раскрываются все старые раны. Одна такая, почти забытая, почти зажившая, ожгла неожиданной болью.

В воскресный день вышла Ксения на улицу. Солнце прорвалось сквозь белую стужу и засверкало снежинками, засияло на снежных крышах, напоило сочною синью густые тени.

По снежно-солнечной дороге мимо Ксении прошла молодая женщина с разрумянившимся на солнце малышом, который неуклюже и весело переваливался возле нее, закутанный в шубенку и шаль. Женщина взглянула на Ксению и отвернулась.

«Марья» — укололась воспоминаньем Ксения и жадно разглядела ребенка.

А когда и женщина, и ребенок скрылись по улице, Ксения долго стояла неподвижно и одиноко на снегу.

И живо и ясно прошли пред нею давнишние дни, когда, по-девичьи беспечная и по-девичьи же безрассудная, она выслушивала от ласкового и тихого парня стыдные, но горячие, но радующие слова, когда верила этим словам и доверчиво куталась в крепких объятиях и не отворачивала лица, не прятала губ от томящих поцелуев. А что сталось от всего этого? Она ушла, и не по своей воле, а он не дождался ее, сменил на другую, и вот сейчас эта другая прошла мимо нее, отворачиваясь, с его ребенком… Но ведь могло же быть иначе!

Душа тоскует, и раскрываются все старые, уже зажившие раны.

В воскресный день тихо и прибрано в избе. Арина Васильевна, по-праздничному выспавшись, встречает Ксению молча, но ласково. К крёстной вернулась ее прежняя ласковость после того ночного разговора. Крёстная носит в себе какую-то мечту, но пока еще не обнаруживает ее. Она не удержалась и поделилась с верными подружками-соседками о том, что неожиданно услышала от Ксении, и теперь ждет она чего-то, и, видно, еще не приспело время для того, что лежит у нее в мечтах.

Но робко и несмело краешек этого выскальзывает:

— Ксеночка… — говорит она, когда Ксения, раздевшись, садится к заиндевевшему окну: — Я вот что надумала. В Острожном, сказывают, батюшка новый, из схимников. Праведной жизни человек и ученый. Вот, бать бы, съездить к нему… Многим, сказывают, утешение молитвою дает он… А, Ксеночка?

Ксения еще не стряхнула с себя острых воспоминаний и отвечает растерянно и невпопад:

— Вот и был бы теперь ребеночек мне утешением…

Арина Васильевна испуганно вслушивается в этот ответ. Качает головою:

— Да об чем?.. Коли господь не дал детей, об чем же тужить! Я тебе про батюшку острожного. Утешить молитвою, мол, сумеет он. Слышишь?

Ксения слышит. Губы ее сжаты. Упрямые мысли морщат лоб. Рука теребит кончик головного платка.

— Слышу… Не верю я, крёстная!

— А ты поверь! Попробуй!..

И, торопясь использовать покорное молчание Ксении, крёстная обрушивает на нее все, что узнала она у подружек-соседок о праведной жизни бывшего схимника, о душевном исцелении, которое он подал вот той-то да тому-то, о радости, которую приносит его молитва. И, может быть, подавленная всем этим, Ксения внимательно и безмолвно слушает ее.

7

Вечером, с первыми огнями к Арине Васильевне приходят соседки, сначала одна, потом другая. Садятся тихо и затаенно, как в доме, где лежит тяжело больной. Вздыхают, смотрят друг на дружку, кидают сострадательные и умиленные взгляды на Ксению. Невзначай начинают разговаривать об отце Сосипатре, острожном попе. Невзначай и исподволь пробираются ко Ксеньиному томлению. Осторожно, с бабьей, нигде необученной, но верной хитростью поворачивают речи свои как раз на то, о чем толковала Арина Васильевна.

Так же, как и крёстную, Ксения слушает их внимательно, но молчит. Но, не смущаясь ее молчания, старухи продолжают говорить, разгораются, кипят, поминают Христа, богородицу, святых, молитвенно вздымают глаза к иконам и порою чертят над иссохшими, плоскими грудями мелкие крестики.

Они уходят чинно и степенно, опять словно в избе тяжело больной. И после их ухода, выждав немного, Арина Васильевна проникновенно и почти уверенно говорит:

— В сретенье, Ксеночка, престол в Острожном. Тогды и поедем…

Сперва Аграфена, девка веселая и некуражливая, написала под диктовку Архипа ответ в город, потом из города пришло еще одно письмо, а вместе с письмом денежный перевод —