Повести и рассказы - Исаак Григорьевич Гольдберг

надо. Обязательно!

На мгновенье Архип умолкает, лицо его темнеет, в глазах разгорается тревожный свет. Он крепко собирает заскорузлые пальцы в корявый, шишковатый кулак, выпрямляется и неожиданно кричит:

— Правильно!.. Совершенная истина! Цельных три года прохряпали!.. И неизвестно, к чему!..

Василиса сжимает тонкие бледные губы и, сдерживая вздох, успокаивает мужа:

— Ну, пошто ты, Степаныч, кричишь-то!? Известное дело, управимся. Об этом заботы нечего брать. Только боюсь я. В чужих людях будет ли Васютке сладко? Не обидел бы…

— Пал Ефимыч!?.. — Архип озаряется улыбкой, улыбка ширит его лицо, раздувает рот: — Это он-то, товарищ мой, Пал Ефимыч, обидит!? Да он глотку за Василея Архипыча кому ни-на есть перервет!.. Он!.. Ты в этом понятии, старуха, не опасайся! Тут без обману.

— Может, и так, Степаныч, — вздыхает Василиса, — да все сумнение у меня. Дите безответно, долго ли утеснить.

Василий, у которого от письма, от этих разговоров разгорелись глаза и взлохмачены светлые путанные волосенки, оборачивается к матери:

— Я не махонький! Пошто, ты, мамка, нюнишь? Не люблю этого!..

Аграфена, поблескивая зубами, уходит.

2

На святках из волости, из села Острожного приезжают в кошеве, словно гости веселые и обычные, молодые ребята, комсомольцы.

У сельсоветского крыльца они весело топчутся, охлапываются, разбрызгивая свеженаметенный снег, и, весело переговариваясь, вместе с белым паром, вместе с морозом вторгаются в присутствие.

Афанасий, хмуро озабоченный похмельем, нудливо ворчит им навстречу и топает ногами:

— Кыш вы! Валитесь обратно! валитесь!.. Каки по святошному времю занятья!? Во середу приезжайте.

— Не кыркай! — добродушно покрикивает в ответ один из приезжих. — Что у вас тут за мода — праздники?

— Два дня полагается отдыхать, а у вас цельные святки отдых, што ли?

— Где председатель?

— Сторонись, сторонись, товарищ!..

Афанасия смывают с порога, ватага весело проникает в сельсовет. В сельсовете сразу становится шумно и крикливо.

Ребята стряхивают с себя снег, распоясываются, сбрасывают полушубки. Они не обращают внимания на Афанасия. И сторож, наливаясь тревогой, тушит в себе задорный жар и озабоченно и примирительно спрашивает:

— Да вы зачем?

— Мы в комсомол! — горделиво и вызывающе отвечают ему.

— Будем мы тут у вас лекцию читать. И насчет религии просвещать…

— Лекцию? — криво наставляет Афанасий заросшее шерстью ухо под непривычное слово. — Это к чему жа?.. А?..

— А там увидишь.

— Против бога!

— Охальничать опять!.. — снова закипает Афанасий: — Как лонись?.. Носит вас…

Но ребята уже не слушают его. Они устраиваются удобно за столом. Из холщевой сумки вытаскивают книжки, разбирают их, говорят о чем-то своем. Один из них, накинув на себя полушубок, выходит:

— Пойду к председателю.

А через час, когда побывал в сельсовете председатель и досадливо и несговорчиво побеседовал с приезжими, ребята рассыпались по деревне, пошли по избам, стали сбивать мужиков и баб пожаловать на беседу.

Позже они приносят в сельсовет скамьи, табуретки, доски, налаживают места для сиденья. Разворачивают с хрустом и звонким шелестом раскрашенные плакаты, прибивают их к стенам.

Афанасий обидчиво и сумрачно поглядывает на хозяйничающих в сельсовете комсомольцев. Боком протискивается он к картинкам, облепившим стены. Разглядывает их. Видит: волосатые, толстобрюхие попы, высоко вздымая полы ряс, отплясывают пьяно и озорно среди священной утвари и икон. Старый бог-отец, в очках, смешной и лукавый, пялит свои глазки и метет пышной и холеной бородой дородное брюхо свое. Худая, носатая богородица прижимает к своей груди щекастого младенца, а вокруг них хороводом вьются монахи, купцы, генералы, господа.

Под картинками выведены какие-то подписи. Афанасий разглядывает, не понимая, эти подписи и догадывается:

— Галятся над богом, язви их в душу!..

И когда лениво, опасливо и поодиночке начинают сходиться на беседу мужики, бабы и ребятишки, Афанасий тащит их к плакатам, тычет в глумливые картинки черным грязным пальцем и бубнит:

— Ето што? А?.. Глядите-ка, православные, ето кака хреновина, прости господи, про иконы, про бога накручена!?.

Мужики молча глядят на плакаты, бабы испуганно переговариваются.

Афанасий кипит, ковыляет между лавками, по проходам, фыркает, хватает вновь приходящих и влечет их к плакатам.

Скамьи заполняются. Под низким потолком собирается гул и табачный дым. Приезжие ребята расположились за отодвинутым к самой стенке председателевым столом и совещаются о чем-то. Посовещавшись, затихают они, смотрят на народ, и один из них, чернявый и скуластый, встает, трет голый безбородый подбородок и кричит собравшимся:

— Граждане, крестьяне и товарищи! Сейчас товарищ Верещагин, член нашей ячейки, сделает вам доклад, то-есть прочтет лекцию: есть бог или нет!.. Прошу тишину!..

В шуме и движении толпы на смену чернявому встает за столом товарищ Верещагин, и когда он встает, с передней скамейки остро звенит бабий вскрик:

— Матушки!.. да это Митька сватьи Дарьи!..

Товарищ Верещагин, Митька, сконфуженно усмехается, перебирает на столе тоненькие книжечки, откашливается. Начинает доклад о боге.

В топоте, в кашле, во вскриках и переговорах тонет и неуклюже ползет этот доклад. Несколько раз останавливается товарищ Верещагин и ребята из-за стола кричат:

— Тиш-ше!.. Товарищи! Граждане женщины, тише!.. Не мешайте порядку!..

Несколько раз не надолго затихают слушатели, но не выдерживают и снова бурлят и грохочут. И вместе с другими, озлобленней и яростней иных, грохочет и бурлит Афанасий…

Вспотев и отдуваясь, кончает свое дело товарищ Верещагин, Митька. Чернявый, скуластый снова встает и, покрывая усилившийся шум и говор, звонко предлагает:

— Граждане, которые желают, могут вполне свободно задавать вопросы. Кому что непонятно.

Пылающий возбуждением, шумный и неуклюжий, протискивается меж скамьями Афанасий и широко размахивает руками:

— Давай я спрошу!

— Ну, спрашивай.

Не глядя на ребят, ни на чернявого, ни на оратора Митьку, Афанасий оборачивается к своим, к мужикам и бабам:

— Хочу загануть я вопрос! — кричит он восторженно и гневно.

— Вали!.. Сыпь, Косолапыч!..

— Хочу поспрошать — пошто этих сукиных сынов матери рожали, утробы свои надрывали? на кой ляд?!.

Пляшет прокуренный сельсовет в хохоте, гневе, реве и шуме. Пляшут полуизодранные плакаты на гулких стенах. Вокруг Афанасия свивается клубок, ребята напрасно призывают к порядку, к спокойствию, к тишине. Порядка, спокойствия и тишины нет.

3

Крёстная, Арина Васильевна, приходит из сельсовета сердитая, ругаясь:

— Черти охальные! Над богом галились, чисто татары, аль жиды!.. Страсти какие, Ксеночка, — бога, говорят, нету, бога, мол, попы придумали!.. Да разрази их богородица, изгальщиков этаких!

Ксения хмуро слушает и не сочувствует крёстной. Ксения думает о своем и нет ей дела до старухиных забот. Но Арина Васильевна, распаленно, разгневанно воодушевленная, многословно рассказывает о том, что было в сельсовете, — и нехотя, лениво и бесстрастно втягивается Ксения в разговор.

— Афанасий-то что разорялся? — усмехается она: — Ведь, он лет двадцать, поди, в церкви не бывал.

— А это нипочем! Он, может, и