Оркестр меньшинств - Чигози Обиома

были жесткие и безжизненные, когти загнулись вниз из-за трупного окоченения.

Гаганаогву, смерть птицы стала очень тяжелым ударом для моего хозяина. Он рассказал Ндали, как оплакивал свою утрату, как ругал себя – отец даже был вынужден его наказать. Но это ничего не изменило. Из школы стали приходить жалобы на его невнимательность, постоянные прогулы. Его отвращение к себе было настолько сильным, что он специально провоцировал наказания и принимал их – в особенности порку – с мазохистским безразличием, вызывая тревогу учителей. Они поставили в известность отца, который к тому времени боялся его наказывать, потому что тот из пухленького мальчишки превратился в щепку. Однажды в отчаянной попытке спасти сына отец взял его на птицеводческую ферму близ города. Мой хозяин подробно описал Ндали эту большую ферму: сотни птиц перед его глазами – одомашненные птицы разных пород. И вот там среди запаха тысячи перьев и кудахтанья сотен голосов его сердце наконец оттаяло и вернулось к жизни. Он с отцом вернулся вместе с клеткой, полной куриц, и с двумя индейками, и так начался их птичий бизнес.

Эбубедике, когда он поведал ей эту историю, они некоторое время молчали. В тишине он перебирал сказанные им слова – не сорвалось ли у него с языка чего-нибудь такого, что выставляло бы его в дурном свете. И она сидела, погрузившись в размышления, может быть, обдумывала его слова. Осмотрительность – вот что лежало в основе его самооценки. Он должен был сохранять в себе это свойство, потому что оно поддерживало его. А потому для него крайне важно было скрыть бо́льшую часть подробностей из его прошлого, а для его языка – сохранять бедность речи даже под давлением. Мучимый тем, что рассказал ей столько, он позволил своим мыслям переключиться на томаты, которые он посадил на прошлой неделе и еще не поливал, когда она вдруг заговорила.

– Прекрасная история, – сказала Ндали после размышлений, показавшихся ему долгими.

Он кивнул:

– Вам понравилось, мамочка?

– Понравилось, – ответила она. – Вы горюете по своей семье? Кстати, а что ваша сестра?

При всей простоте этого вопроса ему потребовалось немало времени, чтобы дать ответ. Я достаточно долго пробыл среди людей, чтобы знать: они хранят информацию о тех, кто их обидел, иначе, чем информацию о других. Эти сведения находятся в плотно закупоренных сосудах, крышки которых нужно открыть, чтобы вспомнить об обидчиках. Или, в худших случаях – таких, как воспоминание об изнасиловании его бабушки солдатами во время войны, – кувшин должен быть разбит на кусочки. Поэтому он только сказал:

– Она живет в… гммм… Лагосе. Мы с ней вообще-то не разговариваем. Ее зовут Нкиру.

– Почему?

– Мамочка, она ушла из дома перед смертью папы. Она, понимаете, она… как это сказать? Бросила нас. – Он поднял голову, встретился с ней взглядом. – Она ушла из-за мужчины, хотя никто не хотел, чтобы она выходила за него, потому что он совсем старый, он такой старый, что мог бы ее отцом быть. Да что там, он на пятнадцать лет старше, чем она.

– Ай-ай! И почему она так поступила?

– Не знаю, сестра моя. – Он внимательно посмотрел на нее – как она прореагировала на его новое обращение. Потом сказал: – Не знаю, мамочка.

Эгбуну, хотя больше он ей пока ничего про сестру не сказал, когда человек снимает такую крышку, он видит больше, чем может рассказать. И часто нет способа остановить это. «Почему ребенок бросает родителя?» – спрашивал у него отец, а он отвечал, что не знает. А отец, услышав это, моргал, и по его щекам медленно текли слезы. Его отец покачивал головой, щелкал пальцами. А потом крепко сжимал зубы, скрежетал ими. «Это выше моего понимания, – говорил отец с еще большей горечью, чем прежде. – Выше понимания любого, живого или мертвого. Ах, Нкиру. Ада му ох!»[29]

Поскольку воспоминание из этого кувшина тяжело давило на моего хозяина, ему захотелось сменить тему разговора.

– Я принесу вам что-нибудь выпить, – сказал он и поднялся.

– А что у вас есть? – Она встала рядом с ним.

– Нет, мамочка, вы сядьте. Вы моя гостья. Вы должны сидеть и не мешать мне покормить вас.

Она рассмеялась, и он увидел ее зубы – какими они казались нежными, выстроились в ряд чуть ли не изысканно, как у ребенка.

– О'кей, но моя стоять хотеть, – сказала она.

Он стрельнул в нее взглядом и выгнул бровь.

– Я не знал, что вы говорите на пиджине, – сказал он и рассмеялся.

Она закатила глаза и вздохнула, как это делали великие матери.

Он принес две бутылки фанты, дал ей одну. Он все еще покупал ящиками напитки, которые назывались «фанта» и «кола», как покупал его отец для гостей, хотя у него почти никаких гостей и не бывало. Несколько бутылок он держал в холодильнике, а пустые ставил в ящик.

Он показал на обеденный стол с четырьмя стульями вокруг него. На использованной жестянке от «Бурнвиты» стояла свечка, принявшая невообразимую форму от наплывов воска, который образовал у основания слой, напоминающий корявые корни старого дерева. Он поставил жестянку на край стола у стены, а сбоку выдвинул стул для нее. Он увидел, что она смотрит на календарь на стене с изображением алуси Белого Человека Джизоса Крайста в терновом венце на голове. Слова, написанные у поднятого пальца Джизоса, пробежали по ее губам, но не стали слышимыми. Он открыл банку, когда она села, а когда собрался убрать открывашку, она ухватила его руку.

Иджанго-иджанго, даже столько лет спустя я не могу в полной мере понять все, что произошло в этот момент. Она, казалось, каким-то таинственным способом сумела прочесть намерения его сердца, которые все время отражались на его лице как сущность. И она сумела с помощью какой-то алхимии понять, что улыбка, которую он носил все время на лице, была борьбой его тела, попыткой справиться с темной бескомпромиссностью собственного вулканического желания. Они почти час занимались любовью с необыкновенной неистовостью, с очарованием, и их энергии не было конца. Он чувствовал странную смесь неверия и облегчения, а что чувствовала она – я не могу описать. Ты же знаешь, Чукву, ты много раз отправлял меня поселяться в разных людей, жить с ними, становиться ими. Ты знаешь, что я видел многих людей раздетыми. И все же ярость их соединения обеспокоила меня. Возможно, все объяснялось тем, что это был их первый раз и они оба понимали – потому что он и в самом деле так думал, – что между ними есть что-то невыразимо глубокое,