Сыворотка правды - Марина Серова

Мадам некоторое время размышляла, как ей поступить, окончательно потеряла уверенность и, что-то пробурчав себе под нос, повернулась ко мне спиной.

— Сомова! — окликнула я, и она остановилась. — Вы что-то сказали?

— Нет… я… ничего… — перетрусила мадам и спешно ретировалась.

Что-то есть во всех нас, видимо, вбитое с самого детства. Когда нас называют по фамилии, без имен и регалий, мы автоматически готовимся войти в подчиненное состояние. Кто больше, кто меньше…

На следующий день я почувствовала, что тело функционирует нормально. Конечно, коленки еще подгибались, но я знала, что это от постельного режима — три дня на ногах, и они снова войдут в привычный ритм. Лишь бы не подвела голова.

Как только пришел Гром, я потребовала немедленно принести мне одежду, и он совершенно растерялся.

— Не-е, я не могу.

— А кто может? — ласково поинтересовалась я, и он сдался.

— Ладно, давай размер.

Через час мы вышли из больницы и направились в сторону гостиницы.

— Андрей Леонидович, ты меня не ругаешь, что я документы таджикской контрразведке отдала?

— Хуже уже не будет. Да и воспользоваться ими, пока Камышин у власти, никто бы не смог.

— То-то и оно, — закивала я головой.

— Погоди, Багира, — осадил меня Гром. — Ты должна знать, что твой поступок квалифицируется как измена Родине и, если тебя возьмут, карается лишением свободы на срок от тринадцати до двадцати пяти лет строгого режима. Имей это в виду.

Мы еще немного помолчали.

— Ну, во-первых, меня не возьмут! — самоуверенно начала я. — А во-вторых, Андрей Леонидович, если директор ЦРУ договорится с нашим шефом об обмене информацией для поимки опасного преступника, это — измена Родине?

— Так вот ты куда клонишь! — рассмеялся Гром.

— Я задала вопрос! — возмутилась я. — Или степень преступности действий зависит от занимаемой должности?! Им можно, а если я — так сразу «измена Родине»!

— Ты ведь юрист, Юленька, что я тебе еще могу сказать?

Через тридцать минут мы были у гостиницы, и я заставила Грома отодвигать бетонную цветочную тумбу, под которой спрятала документы.

— Ч-черт! Как ты ее подняла?! — пыхтел Гром. — Она как свинцом налита!

— Посттравматический шок, — пояснила я. — Слышал о таком? Осторожней! Бумаги мне не порви! Ты поднимай ее, поднимай! Поднимай, я сказала, а не волоки! Дай посмотрю! Паспорт цел?

Слава богу, все было на месте. И даже мой паспорт выглядел как новенький.

— Что тут у тебя? — поинтересовался Гром.

— Здесь у меня Камышин, — гордо тряхнула я папкой с показаниями чуть не забитого Мусой до смерти «незнакомца». — Весь, от лысины до копчика!

— Ты опять за свое, — неодобрительно покачал головой Гром.

— Слушай, Андрей Леонидович, а тебе не обидно?

— Что?

— Ну вот ты примчался, бойцов приволок с аэродрома, жизнью, поди, рисковал…

— Да, нет, в общем… в этот раз обошлось.

— Ну не ты, так ребята рисковали! А эта гнида… — у меня не хватало слов. — Ему хорошо! Ты понимаешь? Он удобно устроился! И если бы мы не нашли наркоту, он бы ее продал! Он к тому шел… Его люди, которые должны, кстати, совсе-ем другими делами заниматься, помещение приготовили, солдатиков на охрану поставили… Кто мы, если эта сволочь над нами жирует?!

Гром молчал.

— Я это так не оставлю! — пообещала я.

— Делай как знаешь, — расстроенно махнул рукой Гром. — Да, кстати, Олег Владимирович просил зайти…

Мы зашли к Олегу Владимировичу, и там меня ждал сюрприз: контрразведчик выложил передо мной на столе с десяток великолепных цветных фотографий, на которых был зафиксирован процесс изъятия героина у военных.

— И вот еще, — он протянул мне пачку бумаг.

— Что это?

— Ксерокопии основных милицейских протоколов. Мой человек успел их сделать в последний момент.

— Почему в последний?

— Через полчаса всю документацию, до последнего листочка, забрали душанбинцы. А местным ментам так настучали по башке за всякие, не имеющие отношения к этому дела, что они сразу все поняли и об этом деле теперь — ни гугу!

Я быстро проглядела протоколы: это было здорово. Вместе с похищенным мною протоколом допроса камышинского человека и фотографиями это смотрелось великолепно! Мы собрались попрощаться и уйти, но Олег Владимирович меня остановил.

— Юлия Сергеевна, вы там что-то о деньгах говорили?

— Что, — сразу вспомнила я старый разговор. — Сдать?

— Если вам не трудно…

Нам дали сопровождение, и через час мы уже вытаскивали из расщелины сброшенные сюда с вертолета сидоры с долларами. А спустя три часа в здание контрразведки было вызвано с десяток разных официальных представителей, включая директора местного отделения Госбанка Таджикистана. Во избежание ненужных осложнений я просто передала валюту Олегу Владимировичу и теперь смотрела, как он ее сдает.

Здесь было ровно четыре миллиона долларов, и только для того, чтобы пересчитать ее на машинке и переупаковать, потребовалось около трех часов.

Под конец процедуры, когда я вышла из комнаты взмыленная, как лошадь на скачках, Гром обнял меня за плечи.

— О чем печаль? — спросил он.

— Ты знаешь, если кто-нибудь когда-нибудь узнает, что я сама вот этими руками сдала таджикским властям четыре миллиона баксов, меня будут клевать до конца моих дней!

— Первое, что я сделаю, когда мы приедем в Тарасов, — мечтательно начал Гром, — так это расскажу всем своим знакомым про этот твой подвиг…

— Я тебя убью! — закричала я и кинулась догонять уворачивающегося от ударов Грома.

В Тарасов мы вернулись тихо. Чем ближе мы подъезжали к родному городу, тем мрачнее становился Гром. Мы оба понимали, что, выиграв отдельную схватку, я проиграла всю свою судьбу. А с какого-то момента и Гром фактически подписался под тем, чтобы ее разделить. В Таджикистане моя ценность как агента теперь была нулевой, моя подлинная фамилия, а врать я тогда не могла, известна и таджикским ментам, и таджикской контрразведке, а значит, и Камышину. Я могла еще отмазаться перед любым таджикским или российским судом, приняв легенду совершенно случайной свидетельницы совершенно не касающихся меня событий… Я могла это сделать перед любым работником органов, но только не перед Камышиным. Даже всезнающий Гром уже ничего не мог поделать и просто молчал.

Я появилась в своем комитете, положила на стол Светлане Алексеевне справку из больницы, конечно, нашей, тарасовской, — Гром сделал, и прошла за свой стол.

Моя шефиня, похоже, совсем сломалась. Журналист Сережа старался, что называется, не за страх, а за «бабки», поливал противников своего подполковника грязью направо и налево и разошелся до такой степени, что Комитет солдатских матерей полным составом уже всерьез подумывал, а не подать ли на Сережину газету и на Сережу лично в суд.

— Что скажете, Юлия Сергеевна? — как к главному специалисту в судебных делах обратились ко мне.

— Подать в суд можно, — согласилась я. — Только надо понимать, что мы имеем дело не с Сережей, а со стоящими за ним соратниками подполковника Смирнова.

— Да кто такой этот Смирнов?! — возмутились наши женщины. — Всю жизнь в штабе просидел, штаны протирал, а теперь строит из себя народного защитника!

— В том-то все и дело, — печально усмехнулась я. — Будь он действительно честный боевой офицер, его в порошок стереть — раз плюнуть. А штаб — дело тонкое…

Через час я позвонила Сереже.

— Сереж, — сказала я в телефонную трубку. — Разговор есть.

— Какой? — сразу насторожился Сережа. — И кто вы такая?

— Юлия Сергеевна Максимова, юрисконсульт Комитета солдатских матерей.

— А-а… — совершенно хамским тоном протянул Сережа, и я сразу почувствовала, как он расслабился там, за своим редакционным столом, развалился и подмигивает своим девочкам-наборщицам. Мол, глядите, как я ее сейчас уделаю!

— Ты Мухе за квартиру уже все выплатил или счетчик еще натикал? — спросила я и сразу же поняла, что попала в десятку.

— Ап… А… — начал ловить воздух ртом Сережа — видно, он полагал, что в эту священную тайну в городе не посвящен никто.

— Жду тебя в 14.00 в кафе «Меридиан». Я подойду к тебе сама. Не придешь, тебе же хуже. Ты меня понял?

Сережа все еще ловил ртом воздух.

— Не слышу ответа. Ты меня понял?

— П-понял, — выдавил он, и я положила трубку.

Я нажала на самое больное его место. Оглашая мельчайшие подробности, вплоть до интимных, жизни своих жертв, сам Сережа смертельно боялся огласки некрасивых деталей своей жизни. Нормальная человеческая реакция.

Конечно же, Сережа пришел. Я вошла в кафе и сразу же увидела его. Красивый, курчавый, но уже слегка лысоватый парень держал в руках свою газету. Я помнила этот номер — в нем была самая паскудная из всех статей, которые он написал.