Было записано (СИ) - Greko

— Я вижу, господа, что руководство Отдельного Кавказского корпуса полностью разделяет позицию военного министерства в отношении Черноморской береговой линии, — взял слово граф Чернышев. — Заслушайте приказ, который я подписал сегодня, подводя итог случившейся трагедии.

Его сиятельство откашлялся. Взял большой плотный лист бумаги с красивыми завитушками. Стал с выражением читать.

— Приказ военного министра от 8-го ноября 1840:

'Устроенные на восточном берегу Черного моря укрепления, основанные для прекращения грабежей, производимых обитающими на том берегу черкесскими племенами, и в особенности для уничтожения гнусного их промысла — торга невольниками, в продолжение весны нынешнего года подвергались непрерывным со стороны их нападениям. Выбрав это время, в которое береговые укрепления, по чрезвычайной трудности сообщений, ни отколь никакой помощи получить не могли, горцы устремились на оные со всеми своими силами; но, в ожесточенной борьбе с горстью русских воинов, они встречали повсюду самое мужественное сопротивление и геройскую решимость пасть до последнего человека в обороне вверенных им постов. Гарнизоны всех этих укреплений покрыли себя незабвенною славою; из них в особенности гарнизон укрепления Михайловского явил пример редкой неустрашимости, непоколебимого мужества и самоотвержения. Состоя из 500 только человек под ружьем, он в продолжение двух часов выдерживал самое отчаянное нападение свыше 11-ти тысяч горцев, внезапно окруживших укрепление, несколько раз сбивал их с валу и принуждал к отступлению, но, когда, наконец, потеряв в жестоком бою большую часть людей, гарнизон не видел уже возможности противустоять неприятелю, в двадцать раз его сильнейшему, он решился взорвать пороховой погреб и погибнуть вместе с овладевшими укреплением горцами. На подвиг этот, по собственному побуждению, вызвался рядовой Тенгинского пехотного полка Архип Осипов и мужественно привел его в исполнение. Обрекая себя на столь славную смерть, он просил только товарищей помнить его дело, если кто-либо из них останется в живых. Это желание Осипова исполнилось. Несколько человек храбрых его товарищей, уцелевших среди общего разрушения и погибели, сохранили его завет и верно его передали. Государь Император почтил заслуги доблестных защитников Михайловского укрепления в оставленных ими семействах. Для увековечения же памяти о достохвальном подвиге рядового Архипа Осипова, который семейства не имеет, Его Императорское Величество высочайше повелеть соизволил: сохранить навсегда имя его в списках 1-й гренадерской роты Тенгинского пехотного полка, считая его первым рядовым, и на всех перекличках, при спросе этого имени, первому за ним рядовому отвечать:

— Погиб во славу русского оружия в Михайловском укреплении.

Высочайшее соизволение сие объявляю по армии и всему военному ведомству'.

Что ж память Архипа Осипова увековечена достойно. Но разве в этом дело?

Я не выдержал. Сколько еще этот мерзавец, граф за донос, самодур и ретроград, будет морочить голову царю, обещая в кратчайшие сроки решить вопрос с горцами?[2] Я вскочил со стула и громко бросил залу:

— Укрепления у нас есть, спору нет. Линия отсутствует!

— Что⁈ — обозлился граф. — Это кто?

— Штабс-капитан Варваци. Очень полезный офицер. Договорился с джигетами о вступлении в русское подданство в следующем году. Собрал сведения, легшие в основу вашего приказа, — подсказал Коцебу.

— Мне плевать, — разорялся военный министр, — на его полезность. У меня «полезные» не в чести. Дисциплинированные потребны в армии. Но послушаем, что он еще скажет. Продолжайте. Но прежде чем раскрыть рот, уясните следующее, штабс-капитан, — в его голосе смешалось все: издёвка, пренебрежение и тупость старшего командира над всей военной Россией. — Ваш главный начальник, генерал-адъютант Граббе, имел дерзость утверждать, что слабость береговой линии находится в самых основных началах ее устройства и что прежде всего должно думать об изменении этих начал. На донесение это Государь изволил наложить следующую резолюцию, — Чернышев выбрал лист из лежавшей перед ним папки и зачитал. — «Всё это отходит вновь от предпринятой системы и клонится к уничтожению всего сделанного с толикою тратою людей, способов и времени, вовсе не приводя к положительной цели».

Граббе повесил голову и промолчал. Я решился прийти ему на помощь. Вернее, не ему лично, но той точке зрения, что уже ясно усвоена всем ОКК — Черноморская линия есть напрасная трата людских и материальных ресурсов. Чернышеву плевать на меня? А мне плевать на последствия. Как верно мне кто-то сказал, дальше Кавказа не сошлют. Пропадать так пропадать!

— Отчего же такая уверенность в правильности системы? Не оттого ли, что есть люди, внушающие Государю ложные надежды? Три года назад на личной аудиенции Государь мне сказал: уверяют меня, что сладим с черкесом к 40-му году. Ну и как? Сладили? Или сейчас славим подвиг Архипа Осипова, ибо более хвалиться нечем? Если мы ничего принципиально не изменим, войну не закончим и через четверть века!

В зале зашумели.

— Да! — повысил я голос, все более распаляясь. — Нужно иметь смелость взглянуть правде в глаза, признать ошибки. Реформа сенатора Гана — от нее один вред. Уже в Грузии неспокойно. Дополнить военные меры политическими и…

— Это бунт! — закричал Чернышев. — Это неповиновении в присутствии старшего командира! Арестовать! Предать суду! Разжаловать в солдаты! В роты его, в арестантские роты! На каторгу!

Меня схватили за руки появившиеся графские адъютанты. Первым был барон Вревский. Он смотрел на меня с сожалением, но повиновался приказу.

Я был арестован.

Допрыгался, Коста Оливийский! Накаркал сам себе, будущий хорунжий!

… Я стоял перед Комиссией Военного суда, учрежденной при Кавказской резервной гренадерской бригаде, в которую входил Эриванский полк. В зал суда меня доставили из Метехского замка, куда запихнули сразу по прибытии в Тифлис закрытой кареты с жандармами. Вот и дошутился я насчет близости моего дома к главной тюрьме столицы Закавказского края. Зачем брякнул, не подумав, что недалеко будет Тамаре мне передачки носить?

— Подсудимый! Как вас зовут? Сколько от роду лет, какой веры, и ежели грекоправославной, то на исповеди и у Святого причастия бывали ль ежегодно?

— Зовут меня Константин Спиридонов, сын Варваци, — ответил я, как заранее меня научил аудитор 13-го класса, Вышкольц. Он же и проводил предварительный опрос. — От роду имею 37 лет, веры греческой, на исповеди и у Святого причастия ежегодно бывал.

— В службу Его Императорского Величества вступили вы которого года, месяца и числа, из какого звания и откуда уроженец? Имеете ль за собою недвижимое имение и где оное состоит?

— На службе Его Императорского Величества состою с декабря 1836 года. Происхожу из турецкоподданных, с ноября означенного года принял присягу российскому Государю и Наследнику престола. Имениями не владею. Имею пожалованную мне по монаршему распоряжению аренду дома в городе Тифлисе.

— Во время службы какими чинами и где происходили, на предь сего не бывали ль вы за что под судом и по оному, равно и без суда в каких штрафах и наказаниях?

— Службу начал с юнкерского чина в Эриванском полку. В нем же произведён в прапорщики. Далее произведен через чин в поручики по монаршему распоряжению. Его же волей понижен обратно в прапорщики через полгода. Обратно восстановлен в звании тем же днем. В настоящем чине штабс-капитана состою все в том же полку. Под судом ранее не состоял, штрафам без суда не подвергался. Имею взыскания от Государя Императора, соизволившего выразить недовольство некоторыми моими действиями.

Члены комиссии зашумели, зашептались. Бурная офицерская карьера штабс-капитана Варваци некоторых неосведомленных весьма удивила. Равно как и участие царя в судьбе простого обер-офицера.

— Имеет ли подсудимый награды? — осведомился презус барон Врангель[3].

Очевидно же, спросил для других. Уж кто-кто, а командир Эриванского полка о моих наградах осведомлен прекрасно.