Было записано (СИ) - Greko

Летучий отряд прибыл в главный лагерь к исходу сражения. Лермонтов отправился к Граббе отчитываться о походе. Потупив глаза, признался:

— Генерал Галафеев оказался прав: не сладить мне с беззаветной командой.

Генерал-адъютант не стал его уговаривать.

— Нет у меня офицера вам на замену. Придется отряд расформировать после прибытия в Грозную[4]. Пойду вам навстречу. Князь Голицын очень высоко отзывался о вашем мужестве, о том, как вы первым бросались на вражеские завалы. Будет ходатайствовать о награждении вас золотым оружием за храбрость.

Лермонтов облегченно вздохнул. Роль карателя его не устраивала. Категорически.

Граббе его задерживать не стал. Генерал-адъютант торопился. Его ждало важнейшее совещание во Владикавказе с военными министром и всем руководством ОКК. Возможно, судьбоносное. Слишком далеко зашло противостояние между Головиным, Раевским и самим Граббе. Лебедь, рак и щука — такое сравнение уже вовсю гуляло в верхах и среди военной и гражданской администрации. Впрочем, за себя генерал не волновался. Он явится в Владикавказ как победитель. Распишет в подробностях успехи похода по Малой Чечне. Выставит себя единственным спасителем от Шамиля. Тем, кто один лишь знает, как все устроить. Не «митрополиту» Головину и неудачнику Раевскому с ним сражаться. Удачным вышло назначение Галафеева: на его фоне Граббе выглядел непобедимым генералом, не знавшим поражений.

[1] Идиотскую версию — результат литературной мистификации от кн. П. П. Вяземского, что Лермонтов провел 10 дней в конце октября с мадам Оммер де Гелль в Крыму, — даже не станем комментировать. Самолетов тогда не было. Верхом только от Ставрополя до Темир-Хан-Шуры (ныне Буйнакс) — 6–7 дней. Здоровья тем, кто пишет, будто поэт доскакал до ЮБК, провел там энное время и вернулся обратно в Грозную — и все за 9–10 дней.

[2] Реальный, никем не объясненный факт. Было то наказанием Галафеева или какие-то иные причины побудили Граббе сделать столь странное распоряжение — неизвестно. Сведения путанные даже в журнале боевых действий. То ли Галафеев одной сотней командовал, то ли несколькими, в число которых вошла беззаветная команда. В любом случае, не уровень для генерал-лейтенанта.

[3] Приводим этот малозначительный факт, чтобы проиллюстрировать мысль: походы в Чечню не были увеселительной и легкой прогулкой. То, что Лермонтов отпросился в Чеченский отряд, часто ставилось ему в вину. Мол, не захотел ехать в черноморские гарнизоны; пользуясь семейными связями, отправился туда, где было полегче. Ничего подобного: Левое крыло ОКК с 1839 г. — не пансионат с вечерними танцами. Смертность среди офицеров там была существенно выше, чем на Правом фланге. По крайней мере, после гибели четырех фортов в первой половине 1840 г., куда Лермонтов при всем своем желании не мог попасть.

[4] Наше предположение. Изначально поручик планировал воевать с летучим отрядом всю зиму (так написал своему другу в письме). Но 6-го ноября отряд был распущен. Лермонтов продолжил поход в Большую Чечню в свите Граббе.

Глава 8

Коста. Владикавказ-Тифлис, ноябрь 1840 года.

Совещание высших чинов ОКК должно было состояться в Тифлисе 8-го ноября. Но из уважения к Граббе и не желая надолго отвлекать его от экспедиции в Большую Чечню, начальство решило перенести встречу в Владикавказ. Я прибыл туда вместе с Головиным и Коцебу, совершенно затерявшись в пышной толпе аксельбантов, рубиновых крестов, алмазных звезд и золотых эполетов. Немного волновался. Не из-за своей незначительности, нет. Из-за судьбоносности, как я надеялся, встречи с военным министром.

Я впервые его увидел вживую. Мужчина видный, хоть и растерявший свои кудри — его лоб уже украшала приличных размеров залысина. Довольно живой, типичный дамский угодник. Он лихо отплясывал лезгинку с грузинской дворянкой на вечеринке, устроенной в его честь Головиным накануне совещания. Но он уже был не тем безрассудным воякой и хитрым шпионом, каким был в эпоху наполеоновских войн[1]. Годы сказали свое слово. На посту военного министра он многое сделал, чтобы пустить развитие и военного дела, и кавказской проблемы по ложному пути. Возможно, я был необъективен. Сыграло роль известное мне его участие в судьбе милейшего барона Розена. И тем не менее. Я не мог преодолеть своей неприязни.

Для совещания выбрали зал благородного собрания, расположенный в той самой каменной гостинице, где я встретил Торнау, возвращаясь из-под Ахульго. Посчитал это счастливым для себя знаком. Старался особо не отсвечивать, держаться в тени. Но меня выловил в толпе подполковник барон Вревский, влиятельный помощник военного министра. Мы были шапочно знакомы: в 1837–1838 годах он выполнял роль заместителя князя Хан-Гирея.

— Наслышан про вас, господин штабс-капитан. После поездки цесаревича в Лондон о вас много ходило разговоров в гостиных Петербурга. Присаживайтесь рядом. Поболтаем.

Он усадил меня на соседний стул и засыпал вопросами, не обращая внимания на начавшееся совещание. Чернышев о чем-то витийствовал — в основном, расхваливал кавказские войска, то и дело ссылаясь на мнение царя. Рядом с ним дремал Головин.

— Когда Государь пожелал выбрать Головина наместником Кавказа, — поделился со мной шепотом Вревский, — военный министр пробовал возражать: «он же спит все время». Государь ответил: «вот и прекрасно: значит, выспался!»

Меня отвлекала пустопорожняя болтовня подполковника. Как же эти снобы, делавшие карьеру в залах Зимнего Дворца, любят подчеркивать свою близость к сильным мира сего! Мол, я знаю, что сказал император об этом, что посоветовал тому… Бесят! Хотелось послушать не анекдоты из столичных салонов, а что скажет Граббе. Ему уже дали слово.

Граббе на совещании начал свое выступление так:

— Не нова черкесская непримиримая вражда к русским, их дикое и буйное мужество, но новы эти впервые обнаружившиеся признаки народности, единодушие восстания, порядок и устройство, являющиеся в их скопищах, повиновение избранным начальникам, новые средства, придуманные ими для борьбы и согласное стремление к одной общей цели. Последние события начинают для этого края новую, совершенно отличную от прежних времен, эпоху войны народной, а не действий против хищнических партий, увлекаемых желанием грабежа.

«Ого, прямо по моему докладу чешет!» — обрадовался я.

— Горцы поняли тайну своей силы после первых успехов. В продолжении последних двух лет они забыли страх русского оружия, — то была очевидная шпилька в адрес Раевского, будто это не Граббе отвечал за стратегию. Он продолжил топить своего подчиненного. — Миролюбивые сношения с черкесами уронили в их глазах значение и достоинство местных начальников и были приняты ими, как доказательство слабости или обмана. Они поняли ничтожность воздвигнутых нами фортов внутри края, не имевших прочных связей с линией для получения вовремя нужной помощи и не располагавших ни одним из необходимых условий для самостоятельной, упорной обороны гарнизонов, предоставленных собственным силам.

Раевский тут же откликнулся:

— Мы значительно усилили гарнизоны. Создали подвижный резерв. Добавили, благодаря флоту, серьезную поддержку пароходным сообщением.

Военный министр довольно кивал, плотоядно поглядывая на Раевского. Похоже, он его уже приговорил. Но мне на это было наплевать. Генерал в красной рубашке не вызывал у меня симпатий. Пусть он много полезного сделал на побережье — один сад в Сухуме чего стоит! — но в военном отношении как есть позер и задавака. Садовод, блин! Как он кричал в частных беседах! Как грозил задать «этим господам из Тифлиса и Ставрополя»! Обзывал Головина митрополитом, а не генералом, намекая на то, что командир ОКК больше занят гражданским управлением. И что⁈ Где результат? Снова тысячные санитарные потери. И никаких выводов после гибели Лико и Осипова. Ради чего они погибли?

Я все больше заводился. Выводы они, понимаешь, сделали… Не смешите мои ботинки!