Ромейская история - Олег Игоревич Яковлев

проникающем через узкие щели двери, тонкое иконописное лицо с узкой чёрной бородкой.

– Иванко. Плыл из Константинополя.

– Из Константинополя? Вот как? – Голос незнакомца заметно оживился. – Давно там не был. Сейчас, наверное, в Константинополе ещё зеленеют сады, благоухает лавр, стоят высокие кипарисы, сияет солнце.

– Назови себя, мил человек, – попросил воевода. – Скажи, кто ты еси, из каких краёв, как к печенегам угодил.

– Моё имя Неофит. Я ромей. Ходил по русским сёлам на Гипанисе, Тирасе, Истре[83]. Проповедовал евангельское слово. Печенеги налетели, как вихрь, как смерч огненный. Село спалили, христиан увели в неволю. И меня покарала десница Господня. Видно, не то говорил, нелепицу рёк. Да я и сам видел: не внемлют селяне словам моим, в лесах и рощах старым богам молятся.

– Ты монах? – спросил Иванко.

– Иерей. Учился в университете в Константинополе. Решил посвятить себя благому деянию. Принял сан. Пошёл со словом Божьим к язычникам. Видно, прогневил Господа. Теперь сижу здесь, думаю: рвения мне не хватало, о себе много мнил, гордыней был преисполнен. Вот и получил кару.

Неофит горестно вздохнул.

– А я вот, человече, тож грех створил. Оставил людей своих, дружину, в Константинополе. Домой, на Русь, захотелось – сил нету. А надоть было остаться али иных убедить со мною плыть.

– Все мы грешны. Господи, спаси и сохрани души наши! – Неофит перекрестился. – А может, воевода Иван, так и надо? Чтобы лишения, горести, несчастья были? Тогда люди станут крепче в вере, отрекутся от наущений дьявола? Вот холод вокруг, грязь, вши, сырость, голод – и если всё это ты вытерпишь, оно и будет потом – спасение?

Воевода пожал плечами.

– Я, отче Неофит, не богослов, не учёный муж. Не могу те ничтоже[84] отмолвить. В одном прав ты: терпеть придётся. И поганым сим слабости свои казать неможно. Тогда они, дикари, уважать тя почнут. А там, может, глядишь, иные из них и веру нашу христианскую примут.

Они помолчали, глядя наверх, откуда доносились грубые хриплые голоса и топот копыт.

– Вот отмолви, отче, что подвигло тя прийти сюда, в сёла русские? Почто в Царьграде ты не остался? – спросил Иванко.

– Ты умный человек, воевода. Зришь в самый корень. – Неофит глухо рассмеялся. – Понимаешь, мы, ромеи, старый народ. Наши чувства и наша вера остыли, притупились за многие века, мы стали как мёртвые. Везде царят косность, строгие уставы и каноны. Наши священники больше помышляют о мирском – о санах и должностях, о сытной еде и звонких монетах. Наш дух прогнил, мы издыхаем, эта косность, эти каноны и традиции – они душат любую свежую идею. Всякое инакомыслие преследуется. Люди способные и могущие творить губят душу свою леностью и грехами. Мы все медленно, но неотвратимо гибнем. Падём ли мы от мечей иноплеменных, сами ли себя уничтожим, но мы обречены. Даже титан, человек великий, герой не спасёт нашу империю. Мы разложились духовно. Вот я и хотел… Не только я… Мы хотим передать свои знания, опыт, веру – вам, русам. Ваш народ – он молод, богат талантами. Вы наивны, простодушны, как всякий юнец, но… В ваши души уже брошено доброе семя. На берегах ваших рек, среди ваших лесов, болот – будущее христианской веры. Если я вырвусь из этой ямы, я снова пойду с крестом и Евангелием. Я заберусь в самые глухие леса, в самые непролазные болота… И я принесу на вашу Русь всё лучшее, что есть в душе у моего народа.

Неофит говорил с волнением, голос его дрожал, в темноте мелькали его тонкие сухие длани с долгими пальцами.

– Вижу, ты добрый человек, отче, – сказал воевода. – И для наших людей, для русов, отыскал ты слова верные. Народ наш умён от Бога, но невежествен и груб. И надобно ему слово Божье.

…С Неофитом Иванко говорил о многом, слушал его рассказы о греческой старине, о Константинополе, сам поведал о ратях на Кавказе. Рядом с таким собеседником даже пребывание в узилище сделалось не столь тоскливым и мучительным.

Печенеги швыряли им сверху чёрствые лепёшки и сосуды с тёплой, неприятно пахнущей водой.

Медленно текли для узников день за днём. Они коченели по ночам от холода, хрипели, кашляли, в нечёсаных волосах их шевелились жирные вши.

Уже Иванко потерял счёт времени, когда вдруг сверху им спустили толстую верёвку.

– Подниматься! Быстро! – прозвучало короткое приказание.

Яркий свет на миг ослепил Иванку. Он вытер выступившие на глазах слёзы. Только сейчас он смог хорошо рассмотреть своего товарища по несчастью.

Неофит был на удивление мал ростом, узок в плечах, худ, тело его облегала грубая власяница, иссиня-чёрные волосы на голове тронула ранняя седина. Он казался несчастным, жалким, если бы не большие чёрные глаза, исполненные дерзкой отваги и жаркого огня.

Печенеги подвели обоих пленников к высокому шатру. У входа на кошмах восседал с золотой чашей в руке молодой тонкоусый печенег в отороченной бобровым мехом высокой шапке и долгом полосатом халате.

– На колени! – заорал знакомый Иванке кустобородый степняк. – Шакалы! Свиньи! Кланяйтесь хану Кегену!

Их силой поставили на колени перед ханом.

– Ты кто?! Ты воевода?! – Кеген привстал на кошмах и указал на Иванку. – Врёшь! Не верю!

Он хлопнул в ладоши и подозвал рослого телохранителя в шеломе и бадане.

– Позови воеводу Вышату!

Вскоре возле ханского шатра появился высокий плечистый богатырь, облачённый в дощатую бронь, в алом коце[85] поверх доспехов. Степной ветер развевал его пшеничного цвета густые кудри, в бедовых серых глазах играла лёгкая насмешка, от всего облика его исходила какая-то уверенность, спокойная твёрдость, волей-неволей передавшаяся Иванке.

Увидев перед собой этого русского храбра[86], воевода вздохнул с облегчением.

– Вышата, ты знаешь? Этих – знаешь?! – спросил Кеген.

– Никак Иванко, воевода князя Мстислава! – воскликнул поражённый Вышата, всмотревшись в измождённое лицо Иванки. – Ох, ворог, едва не зарубил ты меня под Лиственом! Славно вы тогда нашу дружину отдубасили! Помнишь, чай, старый чёрт?!

Вышата беззлобно, от души, громко рассмеялся.

– Хан, за ентого сребра не жалко. Дам, сколько просишь, – обернулся он к Кегену. – А вон то что за мелюзга?! На кой чёрт мне такие?!

– И я узнал тя, Вышата, – вмешался Иванко. – Помню, как у Листвена рубились. А после вместях на чудь[87] хаживали. Видно, твоя ныне перемога[88]. Охомутали мя поганые. Что ж, выкупай, вези мя в Киев. Токмо вот что: грека сего тож выручай. Он словом Божьим народ просвещал.

– Вот как! Ну ладно, что ж. Пусть тако будет. Выкуплю вас обоих. Эй, отроки! – крикнул Вышата. – Несите ларь