У железного ручья (Повесть о верном сердце - 1) - Александр Кононов

Они оделись, взяли по ивовому пруту; пошли к дороге.

На дороге, у известковых гор, дымилась белая пыль.

- Гляди, гляди! - торопливо сказал Савка.

Но Гриша и сам видел: скакали к городу двое, и один из них - на гнедой лошадке со стриженой гривой, с коротким, по репицу, хвостом - был Альфред Тизенгаузен. Позади на большом костистом мерине трясся усатый Викентий.

Альфред был на этот раз в клетчатом картузике, прихваченном лаковым ремешком к подбородку, в желтых сапожках со шпорами.

Подскакав ближе, Альфред остановил лошадь и уставился бледными глазами на Гришу: видно, узнал. С минуту он как будто раздумывал, потом тронул повод, и лошадь, гарцуя, жеманно перебирая точеными ногами, пошла прямо на Гришу.

Мальчики перепрыгнули через канаву, отбежали.

Викентий на своем мерине остановился у края дороги и смотрел хмуро: ждал.

Савка крикнул Грише:

- Не бойся: конь на человека ни в жисть не пойдет!

Тогда Альфред ударил лошадь шпорами, и она, задрав голову, неистово заплясала у канавы. Барон изо всех сил дернул повод - лошадь, оскалившись, перескочила канаву.

Савка, осмелев, вытянул ее по крупу своим прутом.

Лошадь взвизгнула, круто повернулась, ударила задними ногами и помчалась галопом к городу. За Альфредом, трясясь в высоком седле, поскакал Викентий.

Гриша глядел им вслед. Он не сразу заметил, что Савка лежит на земле иссиня-бледный.

- Ч-черт... видно, по колену задела подковой.

Он попробовал встать, захромал, охнул. Помолчал, хотел улыбнуться скривился:

- Будет мне теперь баня от батьки!

И опять прилег у канавы, стиснув зубы.

Гриша стоял растерянный: что теперь делать?

И вдруг увидел отца: тот шел к ним от моста, непривычно торопливо размахивая руками. Брови у него были сердито нахмурены. Подойдя, он спросил сына грозно:

- Ты что это, неслух? Ишь, куда забрался, постен!

Потом, поглядев на Савку - тот все пытался встать, - спросил:

- Подрались, что ли?

- Нет, не дрались. Его лошадь ударила, - сказал Гриша.

Отец наклонился, дотронулся до Савкина колена, и тот - в первый раз вскрикнул.

Иван Шумов покачал головой:

- Ай-ай... Цела ль кость?.. Ну, давай, парень, отнесем тебя пока что домой. Где живешь ты?

Он бережно поднял Савку.

Тот простонал:

- Ой, дяденька, батьке не сказывайте!

- Ну как же, дурень, не сказывать: тебе, может, костоправа надо... Куда нести-то?

- К кузне, - сказал Гриша: - он коваля сын.

Иван Шумов зашагал с Савкой на руках к видневшейся у дороги черной избушке. В дверях кузницы показался коваль с молотом в руках. Увидев сына на руках незнакомого бородача, он закричал:

- Доигрался?

И вдруг, поглядев на Савку, бросил молот, подбежал ближе. Он принял сына из рук Шумова, отнес его в избушку.

Гришин отец спросил с порога, вглядываясь в сумрак кузницы:

- Доктора позвать не надо ль?

- Какие там доктора для нашего брата! - глухо ответил голос из кузницы. - Спасибо, добрый человек. Отлежится.

...Гриша весь день думал о Савке. А отец и поругать его забыл за самовольный уход. И когда под вечер Гриша спросил: "Можно, батя, я пойду за ворота?", отец ответил рассеянно: "Далеко не уходи".

Выйдя за ворота, Гриша незаметно для себя опять зашагал к речке - к тому месту, где они купались с Савкой.

Закатное небо было невеселое, грозное. Свинцовые, с кровью облака кипели на краю неба, и багровый свет зловеще отражался в речной воде. Гриша пошел вдоль берега.

Тут всюду рос ивняк - чем дальше, тем гуще. В одном месте кусты оборвались, и Гриша увидел на траве черную фигуру. Он остановился. Человек повернул всклокоченную голову, и Гриша узнал кузнеца. По темному лицу его медленно текли слезы, пропадали в густой бороде. Вот когда он плакал об искалеченном сыне!

Ах, нехорошее дело, беда - увидеть взрослого человека, мужика, плачущим!

У Гриши болезненно сжалось сердце. Он стоял, боясь двинуться с места.

Быстро смеркалось, тучи на краю неба темнели... Сколько мраку, сколько мраку кругом!

Не зная, что делать дальше, он шагнул вперед. Кузнец поднял голову и сказал глухо, сквозь зубы, будто простонал:

- Уйди! Уйди!!!

Гриша испугался, побежал не оглядываясь.

Утром Иван Шумов сам начистил праздничные - они ж и единственные Гришины штиблеты; мази для этого дала Ненила Петровна. Глядя, как Шумов снаряжает сына, она сказала тусклым голосом:

- Мастеровые опять, говорят, бастовать надумали...

Отец причесал сына, оглядел его:

- Ну, смотри не ударь лицом в грязь. В училище начальники строгие!

Они вышли на улицу. Небо было хмурое, налетал ветер, знобил уже по-осеннему.

Шли долго. Гриша спросил:

- Ты так мне и не сказал: кем я буду?

Отец усмехнулся:

- А я почем знаю? Вон учитель тебе давеча дал ответ.

- Он смеется: говорит, генералом буду.

Они поравнялись с необыкновенным домом. Он был весь белый, и у входа стояли высокие каменные столбы с красивыми кудряшками наверху.

- Тут кто живет, батя?

- Это банк, сынок. Тут деньги лежат.

Если банк такой красивый - какое ж из себя будет училище?

Из переулка показались двое конвойных в черных мундирах, с саблями наголо; между ними шагал огромный человек в крестьянской, порванной на плече свитке. Минай?!

Гриша остановился, схватил отца за руку. И в это время раздался хриплый окрик:

- Отойди!

Сбоку от конвойных - немного впереди - шел низкорослый человек с револьвером в руке, с большой книгой под мышкой.

Он был одет так же, как и конвойные солдаты, только на рукаве у него блестел нашитый углом галун: начальник.

- Отойди!

Отец испуганно схватил Гришу, отбежал вместе с ним к раскрытым воротам.

Гриша оглянулся: нет, это был не Минай. Но как похож на него! Не родной ли брат?

Солдаты прошли мимо, шашки их смугло поблескивали, а лица были серые, как булыжники мостовой, по которой они шли. Низкорослый человек с револьвером кричал уже не Шумовым - кому-то другому, зазевавшемуся:

- Отойди!

Гриша удивился: отец тяжко дышал, глядя конвоирам вслед. Или он так испугался?

Иван Шумов обнял сына и сказал глухо:

- Ты спрашиваешь, кем будешь, сынок?

Он поглядел на Гришу долгим взглядом:

- Ч е л о в е к о м б у д ь!