У железного ручья (Повесть о верном сердце - 1) - Александр Кононов

- Ты это, Иваныч, к чему? - настороженно спросил Шпаковский.

- У нас и пугачевщина была - вон какой размах: на Москву мужики шли! И Разин. И этот... ты как-то раз про него мне говорил, забыл я имя-то...

- Болотников.

- Ну да, Болотников. А у латышей? Не слыхал я про них ничего похожего.

- Не знаешь ты, значит, про их борьбу с немецкими баронами. Да они сотни лет боролись со своими вековыми врагами, с баронами! А когда непереносимо тяжко становилось, куда оглядывался латыш-труженик? На восток, на русский народ. И про Пугачева латыши слыхали, это я тебе верно говорю! И тоже бунтовали... Когда Пугачев собирался на Москву, мужики в Курляндии губернатора Броуна высекли всенародно.

- Ну да!

- Исторический факт.

Отец захохотал оглушительно:

- Нет, это наши! Наши, русские! И скорей всего - староверы. Молятся, молятся, а потом возьмут да губернатора и выдерут. Хо-хо-хо!

- А латыши не могли бы?

- Нет. Латыши знаешь что сделали бы с этим губернатором? Убили бы на месте. Обязательно убили бы. А выпороть да потом на волю отпустить - это уж только наши и могли сообразить!

- Что ж, по-твоему, русский мужик добрей, что ли?

- Не в том суть. Да губернатору порка, может, хуже смерти. Ну посуди: дворянин - и поротый. Ему после этого одно остается: самому петлю на шею надеть, жить ему дальше нельзя...

- Ну, вот и ошибся: и Броун остался жить и в Курземе, где это произошло, ни одного русского мужика не было. Там всё латыши.

Отец задумался.

Потом опять захохотал:

- Нет, ты подумай: выпороть губернатора! Ох-хо-хо! А ты не соврал, часом?

- Исторический факт.

В горницу вошла мать, и учитель заговорил про другое:

- Пора тебе, Иваныч, подумать, как сына в училище определить.

Лицо Ивана Шумова затуманилось.

- Хочешь, Гриша, учиться? - спросил Шпаковский. - Гимназистом станешь, с ясными пуговицами! А потом студентом. Неплохо?

- Не хочу студентом, - ответил Гриша.

- Это почему ж?

- Студентам глаза выкалывают.

Отец со Шпаковским переглянулись.

- Услыхал откуда-то... В городе был случай.

- Батя, а зачем черная сотня студентам глаза выкалывает?

- И откуда ты наслушался эдакого?

- Батя, а чего я тебе скажу: найдем волшебную воду и тогда черную сотню побьем. Есть люди, которые уже бьются с ней.

Отец обнял сына:

- Ну что ты все выдумываешь! Волшебная вода... А давеча все про бесстрашного старика бормотал. Экий блажной! В кого ты такой уродился-то?

Мать сразу же откликнулась:

- В родного батюшку, в кого ж еще!

В избу вбежала кухарка Перфильевны, Анфиса:

- Иваныч! Хозяйка велит тебе ехать в Ребенишки. Сей же час.

- С чего это загорелось так-то?

- Будто за семенами садовыми, что ли. Давеча уговорилась она с Лещовым, ему для нас семена из самого Питера доставили.

Шпаковский поднялся:

- Ну, тогда и я поеду.

Часа через два после их отъезда на большой дороге показалась толпа.

Шли заозерские, пеньянские, ковшинские, граудинские мужики.

Гриша подбежал к плетню. Он увидел знакомых и незнакомых ему людей. В первом ряду шагали Кейнин, Иван-солдат, молодой латыш с плутовато-веселым лицом (тот, что отдал револьверы Кейнину), Кирюшка Комлев. Шел Минаев дед - рядом с совсем древним латышом, согнувшимся, опиравшимся на костыль. Были и женщины. Гриша увидел седую латышку, которая пела на кладбище, как молитву: "Слезами залит мир безбрежный!.." Две девушки шли рядом с ней.

"Затишье" никогда не знало такого многолюдья.

Старый Винца, торопливо подпоясывая на ходу свитку, пробежал трусцой мимо Гриши, стал около Минаева деда, зашагал с ним в ногу, по-солдатски.

Пан Пшечинский подошел к плетню, закричал хрипло, со злобой:

- Идите, идите, дурни! Мир хцете перевернуть? Мало вам розума вгоняли в задние ворота!

Никто ему не ответил. Будто муха прожужжала. Даже старый Винца не обернулся на слова арендатора.

Черноглазая Тэкля стояла, простоволосая, на крыльце. Видно, выскочила второпях - тяжелые косы лежали у нее на плечах, свешиваясь до пояса. Нет, и на нее никто не оглянулся, даже Иван-солдат.

Долго шли молчаливые ряды крестьян мимо "Затишья".

Кто-то рядом с Гришей проговорил вполголоса:

- На Тизенгаузенов поднялись...

И вдруг неистово заорал Пшечинский:

- Куда? Куда, лайдак?!

Минай, до того бывший где-то в отлучке, бегом догонял земляков своих. Он оглянулся на крик Пшечинского, хотел что-то сказать, потом махнул рукой и побежал вперед.

12

К ночи вернулся отец.

Гриша первым кинулся к нему:

- Мужики давеча шли мимо - на Тизенгаузенов поднялись! Заозерские, пеньянские, ковшинские... Ну целое войско!

Иван Шумов тяжко вздохнул:

- Вот... началось, значит.

И, будто не видя перед собой, стал шарить по стене рукой - искал что-то, должно быть шапку, только что снятую.

И сейчас же мать закричала пронзительно:

- Не пущу!

На ее крик откликнулся из зыбки маленький Ефимка, заплакал громко и горестно.

Отец шагнул вперед, мать рухнула перед ним на колени, обхватила отцовы сапоги:

- Не пущу! Сынов... сынов не губи!

Из чуланчика непривычным для нее скорым шагом вышла бабушка, схватила Гришу трясущимися руками, повела за собой:

- Пойдем, родимый, из избы, пойдем... Отец с матерью не поладили, нельзя нам на то глядеть, пойдем...

Она вывела Гришу на крыльцо, стала нащупывать ногой ступеньки.

- Бабушка, темно уже, куда мы идем?

- В садик пойдем, в садик.

Сад только поначалу показался темным. Скоро на листьях яблонь задрожал розоватый отблеск. Гриша обернулся: где-то далеко молчаливо и грозно подымалось зарево.

Бабушка, крестясь, что-то шептала.

В темноте послышался громкий голос:

- Ну, теперь пошло! Началось - не удержишь!

Кто-то отозвался - видно, пан Пшечинский:

- Мои дурни ушли... К черту в пекло! - И, помолчав: - От хитрая баба! Услала в город своих - и Шумова и Редаля. А мои дурни... им теперь прямая дорога - в тюрьму.

Далекое зарево росло и вдруг, торжествуя, взметнулось кверху, заняло полнеба и разом сникло.

- Должно, хлеб загорелся...

Гриша узнал голос Трофимова.

Долго стояли бабушка с внуком и глядели на далекий пожар. Да и все "Затишье", должно быть, не спало в ту ночь.

Когда вернулись в избу, мать одетая лежала на кровати, зарыв голову в подушки. Отец сидел, грузно привалившись плечом к подоконнику. Гриша долго глядел на него, жалея. Потом подошел, спросил тихонько:

- Батя... не ушел ты?

Отец поднял тяжелую всклокоченную голову:

- Нет, не ушел, сынок.

Осунулся Иван Шумов после той ночи.

Привез Пшечинский из Ребенишек вести: в соседней волости драгуны засекли четверых мужиков до смерти.

В погорелой усадьбе Тизенгаузенов стояли ингуши, ездили верхом по проселкам - пугали крестьян белками непонятных, нездешних глаз.

К помещикам Новокшоновым прискакал эскадрон драгун: будет расправа с мужиками.

Рано утром провезли мимо "Затишья" на навозной телеге Ивана-солдата, связанного. По обе стороны гарцевали на рослых конях жандармы с саблями наголо.

Тэкля стояла у плетня с расширенными от ужаса глазами. Иван обернулся, поглядел на нее смутно, молча. Она горестно взмахнула руками, закрыла лицо передником.

Потом Винцу арестовали в Ребенишках. А Минай пропал, про него ничего не было слышно.

Пшечиниха его жалела:

- Вот был человек!.. За троих работал!

- Га! - отзывался Казимир Пшечинский. - То не человек был, то медведь. Он и за четверку коней мог сробить. Теперь ему - Сибирь... А солдату Ивану виселица. За нарушение присяги!

Три самых старых старика из деревни Савны пришли в субботний вечер к крыльцу Перфильевны, долго стояли под окном без шапок, ждали помещицу. Наконец она вышла и сказала громко, злорадно:

- А-а! Явились, соколики... взялись за ум-разум!

Старики кланялись низко, говорили о чем-то глухо - Гриша не расслышал.

Потом самый древний из них, с трудом сгибая колени, упал в ноги Перфильевне.

Но тут подошел к крыльцу Иван Шумов, поднял старика и сказал Перфильевне отрывисто:

- Не издевайся над человеком!

- А ты кто - указывать мне взялся?! Ты что это?! - закричала помещица. - В Режицком уезде, слышно, драгуны хор-рошие узоры кой-кому на спине разрисовали!

- Тебе-то, спасибо скажи, савенские ничего не сделали.

- Грозились! Грозились... А ты в стороне стоял, глядел!

- Что же, не я один - и другие свидетели найдутся...

Перфильевна прищурилась:

- Ах, ты уж и в свидетели против меня готов записаться?

- А хоть бы и так. - Иван Шумов тяжело передохнул: - Ну, вот на том пока и порешили. - И повернулся к старикам: - Ступайте, отцы, по домам. Не тревожьте себя понапрасну. Не роняйте себя!

- "Отцы"! - пронзительно закричала Перфильевна. - А детки ваши где? Где Кирюшка Комлев? Пусть он мне поклонится, тогда и дам свой ответ. А пока погожу: драгун, сказывали, в городе много, хватит и для "Затишья"...