Король Яяти - Вишну Кхандекар

Вот она, ночь благословенного свершения. Мог ли я думать, что проклятие погубит даже первую ночь любви. Возбуждение плоти и упадок духа не дали мне заснуть до самого утра.

С трепетом ожидания вошел я в этот брачный покой. Как я желал Деваяни, желал познать и тело ее и душу. Яяти был готов к любви возвышенной, прекрасной, чистой, он жаждал не наслаждения — любви. И вот…

Я вспоминал об Алаке, о ее смерти.

В день коронации мать благословила меня с такой любовью, с такой радостью! Она не могла наглядеться на меня в парадном королевском одеянии, при всех регалиях власти. И вдруг заметила, как Калика, моя кормилица, мать погубленной Алаки, украдкой утирает слезы. Одна мать ликовала, другая проливала слезы.

— Вон из дворца! — приказала королева. — Сейчас же убирайся к сестре в деревню и не смей показываться мне на глаза! Ты что, не знаешь — слезы в такой день предвещают дурное!

Я ужаснулся бессердечию матери. И силе своего гнева на нее я ужаснулся тоже, хоть знал, что не оставлю неотмщенной гибель Алаки.

Мстил матери я тем, что едва разговаривал с ней. Впрочем, мы почти не виделись. Я много пил и редко бывал во дворце, предпочитая проводить время на охоте.

Мать приглашала в Хастинапуру принцесс из соседних королевств, но я всех отвергал — назло матери. Может быть, мать догадывалась, что причина — в смерти Алаки, но мы с ней избегали упоминания о произошедшем. Жизнь томила меня, и я искал, искал чего-то, не зная сам, что хотел бы отыскать.

В таком настроении уехал я охотиться к подножиям Гималаев; разгоряченный преследованием лани, заблудился в асурских владениях и возвратился в Хастинапуру с невестой. С Деваяни.

Поистине, то была любовь с первого взгляда! И обстоятельства нашей встречи были столь поэтичны и так взволновали меня. Мне чудилась какая-то тайна во всем этом…

Это правда: Деваяни ослепила меня своей красотой, и я влюбился в нее. Но к любви примешивалась и сладость мести: мать мечтала о невестке, которую она сама выберет, о принцессе из касты кшатриев. Я же привезу в Хастинапуру дочь святого брахмина, зная, что матери будет трудно примириться с этим. Но мать обрекла на смерть Алаку по гнусному навету, опасаясь, как бы сын не потерял голову из-за простолюдинки, не женился на ней — а подумала она при этом, какую боль мне причиняет? Бедная, ни в чем не повинная Алака…

Была и еще одна причина, по которой я вступил в брак с Деваяни. Я надеялся, породнившись со святым Шукрой, умолить его найти способ снять проклятие, тяготеющее над всем нашим родом.

Не подумав о прошлом или будущем, не подумав, чисты ли мои побуждения, я с превеликой охотой женился на Деваяни.

Деваяни стремилась воссесть на трон Хастинапуры — и я столь же страстно желал, чтобы она сидела рядом со мной.

Но премудрый Шукра оказался не совсем таким, как мне представлялось. Великий гуру не чаял души в единственной дочери, но в слепом обожании воспринял ее брак с могущественным королем как нечто само собой разумеющееся и менее всего заботился о том, чтобы завоевать расположение августейшего зятя.

Удивило меня и его отношение к Шармиште. Шармишта принесла себя в жертву ради того, чтобы Шукра не оставил асуров, чтобы отвести беду от своей страны. Нет сомнения, Шармишта проявила величие духа. Однако Шукра, аскет, прославленный своей святостью, в конце концов, просто человек, умудренный жизнью, друг и гуру короля Вришапарвы, — разве он не обязан был хоть словом утешения помочь Шармиште?

Возможно Шукра поглощен столь высокими мыслями, что ему трудно понять обыкновенные человеческие чувства. Недолгого времени, что я провел в асурском королевстве, достало, чтобы увериться, сколь высоко ставят себя и отец и дочь перед остальными.

Какой отец не уронит слезу, провожая дочь в ее новый дом после замужества? Прослезился и святой Шукра. Однако он тут же отвел меня в сторону со словами:

— Принц, Деваяни — моя единственная дочь. Ее счастье — это мое счастье, помни. И не забудь, что нет на земле ничего могущественней моего благословения. Ты видел, как принужден был смириться король Вришапарва, как низко пала Шармишта. Предупреждаю тебя: не обижай Деваяни, не забывай, что ее обида — это моя обида.

Я полагал, что он и к Деваяни обратится со словами назидания: в таких случаях полагается советовать новобрачной заботиться о домашнем очаге, угождать мужу, скромно вести себя в новой семье. Шукре это, видно, и в голову не пришло.

Ну что же, подумал я, он человек великой мудрости, что ему до мирских, житейских дел! Я простился с ним, убежденный, что мне его мудрость недоступна.

Было уже далеко за полночь а я все метался, не в силах заснуть. Начав вспоминать, я уже не мог остановиться.

Меня приводила в бешенство и мысль о том, что весь дворец наверняка не спит — за каждой дверью шепчутся о том, как убежала невеста из брачного покоя короля. Да слыхано ли такое? Что могло между ними произойти? Чем высокородней человек, тем больше глаз следит за ним. А случившееся этой ночью едва ли могло стрястись в самой нищенской из лачуг, не говоря уже о королевском дворце…

Неугомонное существо — человек, И зачем только наделил его бог воображением?

Сейчас Деваяни, конечно, тоже не может заснуть… Она посмотрится в зеркало, на цыпочках подойдет к моей двери, тихонько проскользнет ко мне, шепнет:

— Прости меня, Яяти, муж мой!

Я обниму ее, скажу:

— Деваяни, любимая! Мне следовало помнить, ты выросла в доме человека святой жизни. Прости меня и поверь, что больше никогда Яяти не приблизится к тебе с губами, пахнущими вином. Если хочешь, я готов поклясться тобой, что больше не коснусь вина. Нигде и никогда.

Деваяни обовьет меня руками и ответит:

— А ты, ты вырос во дворце. Король из касты воинов, ты был взращен, чтобы повелевать и воевать. Вино необходимо мужу действия. Я была неправа, я не смела осуждать тебя за то, в чем ты нуждаешься… Но как мне быть, если запах вина мне кажется непереносимым? Молю тебя лишь об одном — не пей вина, когда идешь ко мне!

Часовой ударил в гонг.

Прошел еще час.

Я поймал себя на том, что вслушиваюсь в тишину и ожидаю звука шагов Деваяни. Но все было тихо.

Я поднялся с ложа. Сжигаемое страстью тело и воспаленный обидой разум — они жалят как змеи. Пусть ранка едва заметна, но яд смертелен.

Подойдя к окну, я всматривался в непроглядность ночи, Я разделил с Деваяни престол в надежде на любовь, более возвышенную, но и более пылкую, чем та, которую мне дарили Мукулика и Алака. Но оказалось, что на ложе, устланном цветами, меня жалят змеи…

Я король. Король разгневанный. Любовные утехи я могу найти везде. Я король, я воин, я властитель, и стоит мне пожелать, как, начиная с этой ночи, прекраснейшие женщины земли будут делить со мной вот это ложе.

Наутро я проснулся в холодной ярости. Я не хотел оставаться во дворце и приказал готовить большую охоту.

В дверь постучали — вошла запыхавшаяся Шармишта. Она почтительно склонилась передо мной:

— Ее величеству нездоровится со вчерашнего вечера. Только что у нее побывал придворный лекарь, который сказал, что для тревоги нет причин. Но если ваше величество соблаговолили бы зайти к ее величеству, то это подействовало бы на нее лучше всяких лекарств.

Шармишта говорила, а ее личико светилось добротой и нежностью — так светит заходящее солнце. Я неожиданно сообразил, что видел прошлой ночью под дверью брачного покоя прислужницу — в руках она держала блюдо…

— Шармишта, — спросил я, — это ты стояла ночью с блюдом? Шармишта опустила голову, и я понял, что то была она. Как же мог я не узнать ее? Неужели я действительно выпил слишком много вина?

Неверно истолковав мою задумчивость, Шармишта сказала:

— Ваше величество, я с детства дружила с королевой Деваяни. Она всегда была несколько вспыльчива. Не принимайте это близко к сердцу….

И, чуть запнувшись, продолжила:

— Прислужнице не приличествует разговор о поэзии, но не напрасно все поэты пишут: без горечи размолвок не распознать всей сладости любви.

Я слушал ее, и мое сердце согревалось. Шармишта ищет оправданий для Деваяни, которая прошедшей ночью опять оскорбила ее чувства, заставив стоять под дверью брачного покоя.

— Кто научил тебя доброте? — полушутя спросил я.

— Разве для всего нужен учитель? — ответила она вопросом на вопрос.

— Истина познается у ног учителя — как еще? Доброта — это любовь, а любовь — высшая истина, и тайна ее больше, чем даже тайна сандживани!

— Если желаете, ваше величество, я назову вам имя моего гуру — Кача его зовут!

— Кача? — изумился я.

— Не соблаговолит ли ваше величество пройти в опочивальню ее величества? — заторопилась Шармишта.

Я отправился к Деваяни. Смятение и ярость улеглись от разговора с Шармиштой. Я был готов прощать.