Кладбище мертвых апельсинов - Йозеф Винклер

Увидев облепленного песком дождевого червя, я вспомнил о том, как ребенком, в родной деревне в Каринтии, я часто откатывал в сторону колоду, на которой рыбаки рубили дрова, чтобы посмотреть на боящихся света червей, жуков и сороконожек и разрыть босыми пальцами ног их жилища. Однажды я вылил на жуков старое почерневшее масло и поджег, глядя на агонию горящих насекомых. А так как вслед за этим я ощутил сильное чувство вины, то, в смертном страхе быстро идя по холодной лужайке, трижды прочел «Отче наш» и один раз «Богородицу». На газоне на площади Фирдоуси, перед мужской статуей без головы и такой же безголовой каменной собакой, у фонтана лежал негр в одних плавках. Он выстирал в нем свою одежду и развесил ее сушиться наживой изгороди из лавровых кустов. Капли воды сверкали на его блестящей черной коже. Над его темным телом порхали белые бабочки. Возле его головы то и дело скользили зеленые и коричневые ящерицы.

В Индии пятилетняя девочка пошла за охотившейся за ящерицами собакой. Блуждая в лесной чаще, она плакала и собирала сорокасантиметровых мертвых ящериц. Рабочие, проезжавшие мимо того места, где она сидела на корточках над мертвыми ящерицами и плакала, хотели подвезти ее домой. Но поскольку за несколько дней до этого мать строго-настрого запретила ей садиться к кому бы то ни было в машину, она уцепилась одной рукой за забор, в другой держала мертвую ящерицу и потребовалось много времени на то, чтобы уговорить ее сесть в машину. Домой девочка пришла с зареванным лицом и двумя большими мертвыми ящерицами в руках.

Я не помню, кто умер, не помню также, смотрел ли я на открытые или закрытые гробы, стоявшие при входе в моей родной деревенской церкви, помню лишь, что я был где-то посередине, а вокруг меня – словно венок из маргариток – стояли заваленные букетами цветов гробы. Запах этих срезанных увядающих цветов разбудил меня. Взглянув на часы, я увидел, что всего лишь четыре утра. Заснул я со счастливой улыбкой на лице, потому что мне приснились покойники.

В кинотеатре на улице Номентана, где мы смотрели «Смерть Марио Риччи» с Джаном Мария Волонте в главной роли, в перерыве между сериями, когда в освещенном зале на экране показывали рекламный плакат следующего фильма, на котором мужчина положил голову на обнаженные бедра Настасьи Кински, я обратил внимание на сидевшего рядом с нами красивого четырнадцатилетнего юношу, вышедшего в туалет. Он зашел в темный кинозал, когда уже началась вторая серия фильма, и снова уселся – пахнув на нас свежим юношеским потом – рядом со своей матерью.

Перед воротами базилики Santa Maria degli Angeli e dei Martiri, обложившись своими полиэтиленовыми пакетами и с лужей мочи под ногами, лежал мужчина, закрывший свое лицо платком. От его дыхания слегка поднимался и опускался вышитый на платке желтый крест.

Глядя через стекла аквариума, в котором плавало десять тонких, как листочки, рыбок, чья окраска напоминала арестантскую робу, я сквозь витрину зоомагазина и окно стоящего у светофора полицейского автомобиля увидел карабинера. Прежде чем я успел разглядеть его профиль, он повернул голову и через стекло автомобильного окна, витрину магазина и два толстых стекла аквариума с тонкими рыбками, окраска которых напоминала арестантскую робу, профессиональным взглядом зафиксировал в памяти мое лицо. Справа и слева к верху аквариума, спереди и сзади полицейской машины из белых трубок двумя маленькими беззвучными фейерверками поднимались пузырьки кислорода. Звезды этих фейерверков сталкивались с небосводом и лопались.

●●●

На площади Республики я вновь увидел одетого в черное старого трансвестита – покровителя уличных мальчишек, – который бодро шагал с молодым человеком под аркадой и ел на ходу конфеты «Mon Chéri» из открытой коробки. Время от времени он подходил к прохожим и совал им под нос коробку, предлагая угоститься конфеткой. Испуганные туристы, отпрянув, быстро шли дальше. Затем, когда по площади Республики к улице Национале с включенной сиреной проехала «скорая помощь», я увидел, как сотни голов одновременно повернулись на вой сирены, и вспомнил, что ребенком, когда видел несущуюся с включенной мигалкой машину «скорой помощи», становился на колени на обочине дороги и молился. Иногда через матовое стекло щелевидных окон машины красного креста я видел одетую в черное монахиню, прижимавшую распятие к груди умирающего. Однажды я и Фридль Айхенхольцер, в белом облачении церковных служек, шли в дом священника за мирром для помазания новорожденного при крещении, которое священник забыл дома. Когда мы переходили улицу, по ней проезжала «скорая помощь». И мы тотчас же, в наших белых ризах, встали на колени прямо на асфальте и, перекрестив лоб, рот и грудь, начали молиться: «Святой Ангел-хранитель мой, вразуми меня, пребудь со мною во всякой нужде моей, избави меня от греха и введи меня в Царствие Небесное. Аминь».

По виа Венето, высоко держа в руке розы, в рваных домашних тапках и длинном, волочащемся по асфальту халате, плелась старая цыганка, которая постоянно выкрикивала: «Cinquecento! Tu sei un cavalière!» – говорила она проходящему вместе с женщиной мужчине, который замотал головой. «Cinquecento!» – из ее почти беззубого рта раздался высокий, надтреснутый голос. Она положила на остатки открытого кофе одну-две розы, сунула в карман своего халата деньги, затем подошла к другим столикам, чтобы предложить свои розы там. Она поковыляла со своими цветами на другую сторону улицы, положила пару роз на накрытый стол и снова закричала: «Cinquecento, soltano Cinquecento!» На углу улицы Ломбардо она столкнулась с проституткой. «Antonella», – закричала цыганка, засмеялась и протянула ей розу. Антонелла подошла к цыганке, открыла сумочку, вытащила из нее банкноту и дала цыганке, не взяв у нее розы. Повернувшись ко мне, она спросила, не хотел бы я пойти с ней: «Andiamo! faccio benissimo, andiamo!» Сидя в темноте на ступеньках крыльца и положив на колени непроданные розы, цыганка смотрела на ярко освещенную виа Венето, пока ее голова не упала на грудь и она не заснула. Пару лет спустя, зимним вечером, скрючившись, без сознания, замерзая, она сидела на лестнице церкви, куда входили и выходили люди, которые пили приготовленную монахом святую воду, молились и вносили пожертвования. Прошло много времени, пока не приехала машина «скорой помощи», и санитары, пощупав ее пульс, стали будить недвижно сидящую на церковной лестнице женщину. Санитары позвонили в больницу, чтобы узнать, могут ли они везти ее в больницу. Почти полчаса я сидел рядом с поте-. рявшей сознание старой цыганкой на лестнице, пока из больницы наконец не позвонили и сказали, что можно везти ее к ним. Через пару месяцев я снова увидел ее на виа Венето, одетую в черное, с платком на голове, с парой роз в руке.

Пожилой грязный мужчина, все время разговаривавший сам с собой, носивший в руках полиэтиленовый пакет без каких-либо рекламных надписей и волочащуюся за ним на веревке большую канистру от оливкового масла, разлегся, выставив свой грязный зад, на крышке от картонной коробки прямо на станции метро. К нему подошел полицейский и несколько раз ткнул его сапогом с засунутой за голенище шариковой ручкой. Мужчина проснулся, потерянно озираясь, и стал собирать свои пожитки. Как-то раз он разложил свое барахло, которое постоянно таскал с собой, прямо посередине зала вокзала Термини, улегся нога за ногу между снующими туда-сюда людьми и, разговаривая сам с собой, стал разглядывать лица прохожих. Другой раз я видел его в том же зале гордо вышагивающего и страстно жестикулирующего в окружении цыганок. Еще раз, идя на рынок на площади Виктора Эммануила, я увидел его стоящим у уличного фонаря, к которому он прижал оранжевую пластиковую корзину и писал, экономно используя бумагу, какую-то записку, положив ее на оранжевую крышку корзины. Подойдя ближе, я понял, для чего он постоянно носил с собой канистру от оливкового масла. Маленькое отверстие канистры было перепачкано человеческим дерьмом и засохшей мочой. Он оправлялся в канистру от оливкового масла, которую постоянно таскал с собой по Риму. Он оставил корзину, подошел к витрине супермаркета напротив Санта-Мария-Маджоре и уставился на выставленные в ней детские игрушки и, бормоча себе под нос «Giocattoli per bambini!» (Игрушки для детей), пошел с грязными разводами на руках и лице, со своими грязными полиэтиленовым пакетом и канистрой, на вокзал Термини.

Золотарь из «Признания маски» Юкио Мисимы напоминает мне фрау Вальтер и фрау Бергер из моей родной деревни, которые, стоя у выгребной ямы на заднем дворе арендуемого ими дома, черпаком с длинной ручкой наполняли дерьмом бочку золотаря. Пара лошадей отвозила фекалии на поля крестьянина, сдававшего им дом.

Человек, спускавшийся с холма, был молод, со свежим цветом лица и сияющими глазами. На его лбу для защиты от пота красовалась грязная повязка. Он подошел к нам, неся через плечо палку, на которой болталось ведро с дерьмом. Мужчина ловко балансировал им при ходьбе. Готтфрид Бергер, мать которого была вынуждена черпаком на длинной ручке выгребать фекалии из отхожего места и с которым мы, детьми, долгие годы прислуживали в деревенской церкви в Камеринге, стал убийцей и, чтобы его не смогли учуять полицейские собаки, спрятался в такой выгребной яме. Цюснер, сдававший дом семье Готтфрида, стал щупом простукивать испачканные дерьмом балки, затем поднял крышку над выгребной ямой и посмотрел в перепачканное фекалиями лицо убийцы. Капли дождя падали на поверхность выгребной ямы и на его измазанные дерьмом соломенные волосы. Готтфрид Бергер медленно открыл рот и с трудом произнес: «Я готов ко всему!»